лагерь. Цирюльники – преимущественно греки – раз в неделю старательно выбривают «полосу заключенного» сквозь толстый слой грязи на наших черепах своими тупыми ржавыми машинками. Начальство заботит только это – и ничто больше.

Мерзкие насекомые кладут конец нашим относительно спокойным ночам. Обитатели палатки номер 28 мучительно чешутся и ворочаются с боку на бок в зловонной темноте. Правда, места стало побольше: к началу сентября пятеро из нас умерло.

В лагере начинается эпидемия дизентерии. Болезнь поражает практически всех. Жить в палатках просто невозможно. Доктор Кац с ассистентами отправляет больных из лазарета, выдав им пару таблеток угля – и то, пока те не заканчиваются, – и несколько ободряющих слов.

Перед глазами пляшут огненные круги. На работе мы шатаемся от слабости. Каждые несколько минут отходим в сторону и испражняемся вонючим гноем. Приступы поноса случаются у некоторых по двадцать раз за день. Мы экспериментируем с «лекарствами»: смешиваем измельченную древесину с водой. Жжем уголь из картофельных очистков. Персонал кухни наживается, продавая гущу от заменителя кофе.

В конце концов одни поправляются, другие умирают. После двух недель мучений я более-менее прихожу в себя. Во мне осталось не больше сорока килограммов. Тощее лицо заросло месячной щетиной, кости выпирают наружу, колени торчат. Зеркала тут, конечно, нет, но оно мне и не нужно. Хотя мы все время проводим вместе, от нас не укрываются пугающие перемены, происходящие с каждым день ото дня.

Нас начинает преследовать новый кошмар.

Худые лица внезапно становятся неестественно округлыми. Неусвоенная жидкость скапливается под кожей: на лицах, животах, руках, ногах – повсюду. Мы опухаем. У меня раздуты колени и лодыжки. Каждое движение отзывается острой болью.

Доктор пожимает плечами.

Голодный отек. Сердце и почки не справляются с таким количеством жидкости. Они больше не могут перекачивать ее. Тем не менее мы по-прежнему должны выходить на переклички. Раздутые скелеты каждый день на рассвете стоят на плацу.

Лечение, казалось бы, самое простое: более калорийная пища, меньше воды в подобии супа и отдых, отдых, отдых… Но все это для нас недостижимо. Наши перегруженные сердца могут остановиться в любое мгновение. Ежедневная смертность достигает невообразимых масштабов. На стройплощадках трупы просто отволакивают в сторону, и однообразная механическая работа продолжается. Лишь спустя несколько дней мертвое тело свалят в яму с известью.

Наше эсэсовское начальство начинает задумываться: если так пойдет дальше, наступит дефицит рабочей силы. Затребовать новый транспорт с депортированными теперь не так просто. Компании тоже это замечают; «Зангер и Ланнингер» выделяют своим рабочим по 250 граммов конины в день. Это кое-какое подспорье.

Мы поглядываем на лица друг друга, ставшие будто незнакомыми. Смерть распростерла свои крылья над проклятым палаточным лагерем. Эсэсовцы берутся за дело, но, как обычно, не с той стороны. Вместо того чтобы озаботиться нашим питанием, они присылают новую директиву. Видимо, после отчета от коменданта лагеря появляется так называемая «дезинфекционная бригада», которая начинает окуривать палатки. Мера трудоемкая и совершенно напрасная. Примитивными инструментами, имеющимися в распоряжении дезинфекторов-заключенных, вшей не истребить. К тому же на данный момент это не самая серьезная проблема.

Янош Важони оказывается среди дезинфекторов. Он прибыл из Эйле в следующем транспорте, через несколько недель после нас. Его лагерь – номер шесть – находится в паре километров от нашего.

Он приносит печальную новость: Бела Маурер умер в Эйле. Я отворачиваюсь; на глаза набегают слезы. Мысленно я произношу скорбный монолог над его телом, выброшенным, очевидно, в яму с известью в Эйле; над неподвижным трупом человека, который так любил жизнь и обладал поистине огромным сердцем:

В конце концов, Бела, ты оказался неправ. Неверно оценил ситуацию. Как ты всегда говорил? У каждого есть достаточно сил, чтобы продержаться четыре месяца. А через четыре месяца все будет кончено – это математический расчет. Какой сейчас месяц, Бела? Боюсь, уже октябрь. Освобождение запаздывает на полгода и будет откладываться снова и снова. Однако свои резервы ты оценил правильно: четыре месяца ты продержался. Ты не напишешь свою книгу, дорогой мой Бела, но ты был прав. Тут умирают, но описать это невозможно. Мы терпим страшные унижения… Живые завидуют своим мертвецам. Я завидую тебе, Бела, мой жизнелюбивый добрый друг. Погляди только, до чего мы дошли! Возрадуйся, дружище, – ты, сбросивший оковы земного существования, – да пребудет с тобой Господь, и прощай…

Последние слова я непроизвольно бормочу вслух. Мы стоим на улице, уставившись в землю, беспомощные. Небо нас больше не интересует; мы глядим в землю – проклятую землю тевтонов, в которой гниет тело Белы Маурера, еще до смерти иссохшее наполовину, а за нашей спиной со всей отчаянной безнадежностью тянется и тянется колючая проволока. Сейчас октябрь, Бела Маурер мертв, а что до нас…

– Мы долго не продержимся, – тихо шепчет Важони, словно отвечая на мои невысказанные мысли.

Его лицо тоже неестественно раздуто, но оно кажется сдержанным и спокойным. Я не спрашиваю, сколько раз он пытался покончить с собой. Не спрашиваю, что осталось от его былого, подпитываемого никотином, оптимизма.

Он рассказывает про Эйле. План Фельдмана, конечно, рухнул, как только началось перемещение. После нашего отъезда были и другие транспорты: кажется, в районе Эйле рабочая сила больше не требовалась, поскольку строительство подошло к концу.

Я интересуюсь новостями с фронта. Здесь мы живем в вакууме. Помимо непроверенных слухов, прошедших через множество рук, прежде чем попасть к нам, мы не знаем ничего.

– Все идет неплохо, – отвечает он. – Высадка на Западном фронте была успешной, и события быстро развиваются. На востоке Советы теснят немцев по всем фронтам. Гитлеровские дивизии в беспорядке отступают. Красная армия вот-вот войдет в Восточную Пруссию. Румыны сдались, Будапешт в окружении. Тамошние нацисты пакуют чемоданы.

Он достает обрывок немецкой газеты Waldenburger Zeitung. Заголовок на три колонки гласит: “Wachsender Druck der Feind gegen Budapest” – «Усиливается натиск врага на Будапешт».

– Возможно, в конце концов… – бормочу я.

Мы глядим в опухшие красные лица друг друга и сами в это не верим.

Осторожно сворачивая газету, он добавляет многозначительно:

– Это для сигарет – если удастся найти табак. У нас в лагере одни только мешки с цементом. Я уже три недели не курил. У вас тут все-таки получше, насколько я понимаю.

По счастью, у меня с собой есть четверть пачки трубочного табаку. Я купил его у итальянца за пайку конины от «Зангера и Ланнингера». Лицо Важони светлеет. Мы аккуратно заворачиваем табак в газетную бумагу. Усиливается натиск врага… – вот что мы видим на ней.

Мы поглядываем друг на друга сквозь облако дыма. Нет, наши надежды небеспочвенны. Мы