же холодный взгляд, окативший меня после высказывания идеи о здании, как будто бы просил избавить от такого пустословия – тут и так все очевидно.

Ганс стал моим дорогим гостем и тут же приступил к работе. Его проект мне сразу понравился, и фактически я отдал все руководство над строительством этому деловому немцу. Денег было достаточно, и у нас с Гансом был одинаково практичный к ним подход. Наверное, это единственное, в чем мы с ним были схожи. Всего за полтора года здание уже красовалось чуть восточнее моего швейцарского домика.

Притом Ганс приятно меня удивил, сдав мне госпиталь раньше намеченного срока, и к маю 1754 года здание уже было полностью готово к принятию страждущих больных. Моей радости не было предела – я любовался строительством на всех его этапах. Здание выглядело живым организмом, которое формировалось из безликой и бесформенной массы бетона, груды камня. Длинные доски подчинились человеческому замыслу и выстроились согласно порядку и структуре. Шаг за шагом возводился скелет и начинялся неживой плотью, а разрозненные материалы вставали каждый на свое место, в нужное время. Моей радости не было предела, когда метаморфоза завершилась, и из разрозненного стало целое. На радостях, я, разумеется, не спешил прощаться с герром Хёлле.

Несмотря на то что немец закончил свой проект чуть не вдвое раньше отмеченного мною срока, меня не переставала терзать мысль о том, что мои питомцы томятся в тесном погребе.

Ночью, а гиены были именно созданиями ночи, я выпускал их прогуляться по прорытой траншее, тянущейся от погреба почти километр. Такая аллея была небольшой ширины, но два зверя спокойно могли разминуться в коридоре. Над их головами чернели прутья решетки, которые я сначала вовсе не хотел ставить. Однако будучи знакомым с людской нерадивостью, я решил, что непременно кто-то свалится в эту траншею, а лишних злоключений мне, конечно же, не хотелось. Я заплатил за уже проделанную работу, и был удивлен вновь – немец отказался брать деньги сверх выше оговоренного гонорара.

– Я человек слова, граф, – произнес он.

– Вот как? – даже растерялся я.

Ганс едва-едва кивнул. Архитектор в целом был довольно скуп на эмоции, держался холодно. Конечно, это не могло не подкупить меня, и я решил рискнуть.

– Есть еще одна задача, герр Хёлле, – произнес я. – Причем задача не из легких. Она касается шале, а именно – его подвала.

– Что за задача? – спросил Ганс.

– Видели ли… – произнес я и слабо улыбнулся, положа руку на сердце. – Я сам никак вам не изложу, что именно я прошу от вас. У меня нет ни малейшего понятия о том, как должно выглядеть некое преобразование, чтобы оно полностью отвечало всем моим запросам.

– Месье, ближе к делу, – просил архитектор.

По его лицу я все-таки заключил, что месье Хёлле не из тех, кого легко удивить.

Еще мгновение я колебался и все же решился.

– Пошли, – произнес я, ведя герра за собой.

Шаг за шагом, ступень за ступенью, мы приближались к страшному откровению, которое я готовился разделить.

Мое сердце отчаянно билось, когда Ганс не отрываясь смотрел на алжирских гиен. Затем его холодные глаза перевелись на высокие каменные подпоры.

– Так, что за задача, граф Готье? – спросил Ганс.

Меня оглушил порыв неописуемой радости. Я сорвался с места и, наплевав на все мыслимые нормы приличий, крепко обнял его.

* * *

Ганс сотворил чудо, устроив прямо под охотничьим домиком зверинец, угодив всем моим желаниям, и более того, решил ряд проблем, о которых я сам бы и не подумал.

Во-первых, что являлось для меня значимым аспектом: немец вел строительство в строжайшей секретности. Время от времени он брался «ремонтировать» то крыльцо, то одну из комнат основной части дома тогда, когда отобранный круг его рабочих трудились в подвале, работая на износ.

Причем гиен со стройки я убрать никуда не мог, разве что они могли отойти от пыли и шума в траншею, которую я заранее оградил от посторонних глаз. Сначала меня радовали темпы стройки, а потом эта нечеловеческая скорость начала меня ужасать.

За все это время, с 1752 по 1754 год, мы виделись с отцом где-то раз в полгода – иногда чаще. Отец собирался как-то приехать ко мне, но я ничуть не лукавил, говоря о том, что сейчас нет никакой возможности.

В доме постоянно стояла белая пыль от штукатурки, и при выходе во двор можно было ужаснуться, мол, посреди лета снежный покров щедро прятал сочную зелень и цветущие луга. Мое доверие к Гансу было безграничным, и только лишь поэтому я мог совершать свои короткие отлучки, чтобы видеться с отцом и напоминать обществу, что я все еще жив и славно здравствую.

В любом случае мне надо было вернуться в фамильный замок несколько раз, ведь тут остались мои вещи. После долгого отсутствия в родных стенах я отвык от них. Каждый шаг по старым ступеням, каждое прикосновение к холодному мшистому камню будили во мне старые воспоминания, которые не находились в сердце.

Я бесчувственно взирал на дом, который стал мне чужд, и древние коридоры отвечали гулким дыханием сквозняков. Как когда-то мои предки брели сквозь вечно царящий здесь полумрак, я дошел до своего кабинета и опустился в кресло. Оглядывая эту комнату, я невольно навлек на себя призраков далекого прошлого своего ученичества.

Как это часто у меня случается, мои воспоминания обернулись против меня, навевая одинокие годы непримиримого страха перед всем миром, и даже перед своей семьей – чего только стоит покойная тетушка Арабель с ее жутким, кривым и неправильным взглядом.

Я собрался и приступил к делу, ради которого и совершил этот визит. Взяв листок бумаги, я по памяти перечислил предметы, которые снес в подвал еще в пору, когда там жили питомцы. Воспоминания о том времени настолько тяготили меня, что я не нашел в себе сил спуститься, а отправил слуг, на словах подчеркнув, что из всего списка самое ценное – мои рукописи. В замке я не проводил много времени, а сразу, исполнив хоть в какой-то мере долг благородного отпрыска, спешил вернуться домой.

Ганс знал толк в обращении с моими гиенами, дело было не в том, что я не доверял ему. Напротив, этот угрюмый немец, упорядочивающий формы, подчиняя себе законы физики и механики, был единственным, кому бы я вверил мало того что свою собственную жизнь – но и жизнь моих питомцев. Строгий нрав и то, как реальность покорно переменяется по его воле, заставляло меня усомниться в его человечности.