Платон перелистал тонкие странички.

– Да уж. Мне столько не осилить.

Жалоба и впрямь была длинной.

Яночка улыбалась смущенно, девушка-администратор всехлопотала, а Лёка невыносимо гордилась Платоном, позабыв о том, что прошлого неворотишь, дважды в одну реку не войдешь, и вообще – не стой под стрелой.

Он все сообразил и все придумал, он еще и Яночке хочетпомочь, и в этом он весь – великодушный, умный, ироничный, странный.

Как это она, Лёка, его... упустила? На кого променяла?

Сестрица Ника утверждала, что Лёка играет в людей, как вкуклы. Что ей проще и понятней, когда все главные роли исполняет она сама, наразные лады меняя голос и давая реплики то за одного, то за другого персонажа.

Ника утверждала, что это хорошее качество для сочинениядетективов, а для жизни – не годится.

Ника утверждала, что «давать реплики» за Платона у нее неполучилось, и Лёка выбрала более легкий и понятный путь. Она придумала себеАртема, и их большую любовь, и их понимание, и интерес друг к другу. А интереса-тоникакого нет.

Какой может быть интерес, когда он все время занят то бывшейженой, то бывшей – настоящей! – дочерью, то вдумчивым выбором пиджака длякорпоративной вечеринки.

Ника утверждала, что как только закончатся или наскучатвечеринки и пиджак станет не актуален, Лёке будет значительно сложнеепридумывать «сюжеты». Просто потому, что их тоже нет, как и интереса!..

– Не сопи мне в ухо, – попросил Платон Легран. – Мне надососредоточиться.

Из внутреннего кармана пиджака он достал ручку, отвергнувпредложенную Яночкой, и стал быстро и коряво писать. Почерк у него был такой,что Лёка поначалу думала, что он малограмотный.

Это еще когда не знала, что он доктор и профессор.

Он писал долго, не отрываясь и не отвлекаясь, а Лёка всесидела, понурившись и уже без всякой радости рассматривая свои новые хипповыеджинсы, голубые и вытертые на коленях.

...А точно нельзя дважды войти в одну реку?..

...А точно-преточно сделанного не воротишь?

Он дописал, закрыл гадкую книгу, подал Лёке шубейку, и онивышли на улицу под снег, сопровождаемые поклонами и приглашениями заходить еще.

– Ты чего такая мрачная, Лёка?

– Там не было телефона, да?

– Почему не было? Был.

– Как?! И ты его не записал?!

– Нет.

Она остановилась, и он остановился тоже.

Снег летел, попадал ему в очки, и он раздосадованно снял ихи сунул в карман.

– Послушай меня!..

– Надо вернуться и записать телефон!

– Лёка, послушай. Тебя правда ничего, кроме этого дурацкогорасследования, не интересует?

– А что меня должно интересовать?! – крикнула она сраздражением, и какая-то питерская старушка, ковылявшая мимо, посмотрела на неес неодобрением. – Ты мне помогаешь, и спасибо тебе большое! Что еще?!

– Да все!

– Что – все?!

– Вот, например, что сегодня третий четверг ноября. Молодоебожоле. Снег пошел. Ты меня пригласила в ресторан... просто так? Потому что ятебе помогаю?

Лёка молчала.

– Мы поужинаем и разойдемся по номерам? Я в свой люкс нашестом этаже, а ты к начальнику физкультурного техникума?!

– Он начальник службы безопасности.

– И больше ничего и никогда не будет?

– Чего не будет, Платон?..

– А, черт возьми!..

Он схватил ее в охапку, потряс немного и посмотрел, как ейпоказалось, с отвращением и поставил на место.

Она все ждала – поцелуя, конечно, – и не дождалась.

Сговорились они!..

С утра она получила один поцелуй, то ли в ухо, то ли в щеку,после бессонной одинокой ночи с видом на Исаакиевский собор!

Этот тоже меня не хочет? У того бывшая жена пропала, он не всебе, а у этого что?

Танцовщица в своей юбочке из голубого газа с блестками всекружилась на одной ноге посреди зеркального озера, а стойкий оловянный солдатиквообще куда-то подевался, и был только один способ проверить, превратилась онаокончательно в плоскую выцветшую картонку, или нет.

Лёка вздохнула, взяла его за дубленку, сильно притянула ксебе, он переступил ногами, чтобы не упасть, и поцеловала в губы.

С оловянным солдатиком такие штуки никогда не проходили. Онсоглашался, довольно равнодушно, и исполнял свой долг до конца – нет, нет,исключительно в смысле внезапных поцелуев! – и даже несколько старался в этомнаправлении, но как только Лёка переставала настаивать, обо всем забывал ипродолжал заниматься своими делами.

Платон Легран, когда Лёка его поцеловала, охнул отудивления, и очень близко она увидела его веселые, изумленные глаза, и онмоментально перехватил у нее инициативу, и как-то так получилось, что онаприжимается к нему все теснее и теснее, как будто собирается влезть к нему всамое нутро, в душу, если душа находится именно там, где Лёка себе представляла.

Чуть выше сердца, чуть ниже губ, которые она совсемпозабыла.

Ты не умеешь целоваться всерьез, говорил он ей когда-то,цитируя то ли стихи, то ли песенку. Лёка ее никогда не слышала.

Кажется, сейчас она целовалась абсолютно всерьез, посредиБольшой Морской, под снегом, в третий четверг ноября.

– Ну что?

– Я тебя боюсь, – пожаловалась Лёка. – Я тебя всегдабоялась!

– Неправда. Ты никогда меня не боялась. Это ты такоеоправдание придумала.

– Мне не в чем перед тобой оправдываться, Платон.

– Е-есть, – протянул он, глядя на ее губы. – Пожалуй, тытеперь будешь оправдываться всю оставшуюся жизнь. За то, что бросила меня такнадолго!..

И поцеловал ее.

И это на самом деле получилось всерьез, без всяких«кажется», без Большой Морской и снега.

Ничего романтического. Только сила и страсть, о которых онасовершенно позабыла за то время, что была танцовщицей в газовой юбочке сблестками и кружилась, стоя на одной ножке посреди зеркального озера!..

– Не смей больше меня бросать, – сказал он совершенносерьезно, когда им все же пришлось приостановиться на минутку.

– А вдруг как-нибудь само получится? – пискнула Лёка.