вкус отвратительным, отчего песику приходилось останавливаться и, тряся головой, отчаянно плеваться.

Одежды у меня было не много, она уместилась в маленький чемоданчик, кроме того, я приготовил взять с собой деньги, оставленные мне дедом, и плотный тяжелый рулон своих рисунков. Я уже выбрал себе специальность, и теперь мне надо было лишь переждать ночь в поезде – я надеялся, что это будет не так мучительно для меня, как год тому назад, поскольку я отлично знал, куда я еду и зачем.

Я собирался выйти из дома, когда Люся будет на работе. Оставшись в квартире с заигравшимся щенком, я взял давно уже приготовленные вещи и направился в прихожую. Замешкавшись возле зеркала, я еще раз взглянул на свою круглую бледную физиономию, одновременно роясь по карманам в поисках ключей. Не найдя их, я вернулся в гостиную, но ни на рояле, где мы обычно оставляли газеты или деньги, а иногда и ключи (рояль служил нам своего рода внутренним почтовым ящиком), ни на комоде их не было. Я запрокинул голову и посмотрел на потрет деда: за целый год я привык к этому не-его взгляду, и мне он даже казался теперь гораздо более похожим на самого себя, чем раньше. Я опустил глаза, чувство вины оставило меня. Пройдя по всем комнатам и даже заглянув в светлый коридор, я так и не нашел ключей. И тогда, зная, что надо ехать, и уже не в силах остановить то новое и сильное движение, которое меня себе подчинило, я поднял чемоданчик и рисунки и ушел, прикрыв, но не заперев входную дверь.

Праздники

Повесть

Канун 1 сентября, 1979

Прохладное лето тысяча девятьсот семьдесят девятого года проклинали дачники и воспевали грибники. Это было тяжелое, набухшее от постоянных дождей лето, которое в редкие вечера истончалось до слабой лимонной полоски на западе, до высокого звона комариной пелены.

В конце мая Элизу, девочку девяти лет, и ее брата Ивана, которому не было ещё и двух, отправили на дачу к бабушке и дедушке, родителям их отца.

Иван был крошечный, но такой игривый, что его матери, Маше, приходилось неотлучно быть при нём. Он уже вовсю бегал – на своих ровных тоненьких ножках и тащил всё, что только мог, в рот. Его карие глаза всегда смеялись, а чётко очерченные губы то и дело вытягивались в трубочку, из которой вылетало залихватское и требовательное «дай!». Вся семья была на подхвате – и бабушка Варя, и дедушка Карл, и даже Элиза, резко повзрослевшая, как только дома появился младенец.

В пятницу вечером на дачу приезжал папа Женя, уставший, пропахший заскорузлой толпой из электрички. Обычно он шёл через влажную дымку от станции к участкам, неся в брезентовом рюкзаке всякую городскую снедь. От дождя его спасал чёрный болоньевый плащ с капюшоном, смешно облегавшим его крупную голову. Бабушка Варя жадно ждала сына, но все разговоры откладывала на потом, она была уверена: сначала мужчину надо накормить, затем дать отдохнуть и лишь наутро о чём-то спрашивать. Поэтому она стояла с половником в одной руке и мягкой буханкой деревенского хлеба – в другой и, как только Женина фигура появлялась возле калитки, накрывала на стол. Поужинав, Женя уходил в дом, чтобы уложить детей спать.

«Мы соскучились», – мягко говорила ему жена, Маша, и тогда он наконец с сожалением замечал, что лицо её осунулось, а под глазами черно. Он знал, что, как только дети уснут, Маша перестанет быть мягкой и, вопреки правилам семьи, примется жаловаться на его родителей, истолковывая их совершенно невинные слова и поступки на свой лад – как строгий и уязвленный судья, требующий если не возмездия, то хотя бы беспрекословного согласия и сочувствия. Женя боялся этих разговоров, которые, к его глубокому сожалению, проходили в той же комнате, где спали дети – впрочем, как ему тогда казалось, безмятежно.

Ему страшно было представить, что случилось бы со смиренной, но такой ранимой Элизой, услышь она хотя бы мельком жалобы матери на бабушку и дедушку. Одно лишь могло освободить Женю от этих жарких шипящих бесед – позднее бодрствование детей, а потому он всё обнимал и целовал сына (и тот только радовался возможности подольше не ложиться) да легко соглашался прочитать ещё одну историю из болгарского сборника «Морских сказок», который так любила Элиза.

А что, собственно, я могу сделать, думал Женя на следующее утро, в субботу, как я могу убедить Машу полюбить свекровь и начать уважать свёкра? Да и разве я в силах изменить родителей, велеть им не вмешиваться в жизнь Маши и детей, не говорить и не предпринимать ничего, о чём Маша сама не попросила? Я ничего не могу, ничего, я могу лишь ездить на работу, а с работы приезжать сюда и мириться с этой мучительной дачной жизнью, пока не закончится лето.

Но Маша, не чувствуя достаточную поддержку мужа, расходилась всё сильнее, всё невыносимее делались её жалобы и всё ужаснее Женины родители выглядели с её слов даже в самых простых бытовых ситуациях. В конце концов было принято решение увезти Машу с детьми домой, в Москву, не дожидаясь августа. Придумали оправдание для бабушки Вари и дедушки Карла (они конечно же понимали, в чём дело, вернее, в ком дело, но желали услышать простую и пристойную версию того, почему пора закрывать дачный сезон). Дескать, от погоды уже ничего ждать не приходится, а малышу Ивану будет лучше в квартире, с горячей водой и – если надо – с электрокамином, прекрасно согревавшим детскую всего за какой– нибудь час.

Переезд был похож на побег. Детские вещи кое– как распихали по сумкам, Элизе велели нести корзинку с только что собранной облепихой, рыжей, колючей, едкой, а заодно и совершенно лишний и всех раздражавший букет фиолетовых флоксов с жидкими перьями спаржи: его бабушка Варя собрала в последний момент, когда все уже спешили на электричку.

«Они завянут! Да и некому его нести!» – слабо сопротивлялась Маша, чувствуя необычный прилив радости от своей маленькой победы – над этим вечным дождём, над вездесущей свекровью, над дачными неудобствами.

«Возьмите, возьмите, – с явным облегчением вторила ей бабушка Варя, которой тоже надоело жить в постоянном напряжении из-за сложного характера невестки. – Вот же, Элизка возьмёт, пусть она несёт! В Москве-то, в Москве ни у кого таких цветов нет!»

Войдя в поезд, семья словно бы погрузилась в горизонтальный лифт из мутного, запотевшего сна,