опыта и т. д., т. е. всего того, что относится к функции мышления и является квинтэссенцией рациональногос. В этом отношении они значительно превосходят европейские языки. Наиболее впечатляюще глубокие различия такого рода часто выявляются при анализе на неявных и даже криптотипических уровнях. Действительно, неявные категории вполне могут быть более рациональными, чем явные. Английский немаркированный род более рационален, более близок к естественному факту, чем маркированные роды латинского или немецкого языков. Когда внешних знаков становится мало, класс имеет тенденцию кристаллизоваться вокруг идеи и становиться более зависимым от того синтезирующего принципа, который может быть заложен в значениях его членов. Быть может, многие абстрактные идеи возникают именно так: некая формальная и не очень значимая языковая группа, отмеченная каким-либо явным признаком, может очень точно совпасть с некоторой совокупностью явлений таким образом, чтобы возникла мысль рационализировать этот параллелизм. В процессе фонетического изменения теряется отличительный знак, окончание или что-либо еще, и класс из формального переходит в семантический. Теперь реактивность – это то, что отличает его как класс, а идея – то, что его объединяет. Со временем и в процессе использования он становится все более организованным вокруг логики, он привлекает семантически подходящие слова и теряет бывших членов, которые теперь семантически неуместны. Логика цементирует, и логика становится семантическим ассоциатом этого единства, конфигурационный аспект которого представляет собой пучок немоторных связей, прикрепляющих весь набор слов к их общей реактивности. Семантически она становится более убедительным принципом, лежащим в основе явлений, подобно идеям неодушевленности, субстанции, абстрактного пола, абстрактной личности, силы, причинности – не явным понятием, соответствующим слову причинность, а скрытой идеей, ощущением, или, как его часто называют (но, по мнению Юнга, ошибочно), чувством, что принцип причинности должен существовать. Позже эта неявная идея может быть в той или иной степени продублирована в слове и лексическом понятии, придуманном мыслителем, например причинность. С этой точки зрения многие дописьменные («примитивные») общества, отнюдь не являясь субрациональными, могут демонстрировать функционирование человеческого разума на более высоком и сложном уровне рациональности, чем у цивилизованных людей. У нас нет оснований утверждать, что цивилизованность есть синоним рациональности. Возможно, в этих примитивных племенах просто не хватало философов, существование которых зависело от экономического процветания, которого достигли очень немногие культуры за всю историю человечества. А может быть, излишняя рациональность способна погубить саму себя или пробудить какой-то сильный замещающий принцип. Все это вопросы, в сущности, антропологические, к которым, как представляется, наиболее верным подходом может стать связка этнологии с психологической лингвистикой.

Второе направление, в котором рассмотрение мышления с точки зрения языка имеет значение для антропологии, в большей степени относится к будущему, и, возможно, прежде всего к далекому будущему человеческого рода, когда он превратится в нечто иное и, будем надеяться, гораздо более совершенное, чем теперешний человек. Говоря о ближайшем будущем, следует отметить, что антропологии не следует чураться взаимодействия с другими науками в подготовке к тем благославенным временам, когда станет возможным и крайне необходимым проведение культурно-психологического исследования языков, предусмотренного в работах Джеймса Бирна, причем таким образом, который обогатил бы нашу науку щедрым изобилием новой истины, лежащей в этой области и ожидающей своего открытия.

С течением времени знания, которые будут открыты благодаря таким изысканиям, станут все более и более значимыми за пределами научной сферы, поскольку они смогут сыграть очень важную роль в мировой истории. Проблемы достижения взаимопонимания, языковых барьеров, пропаганды и рекламы, образования, методов управления делами без излишних трений, интеллекта в человеческих отношениях, способного идти в ногу с изменениями, происходящими в физических науках, – все это упирается в проблему языка и мышления. Вопросы языка, естественно, интересуют всех. Например, существует движение за широкое применение гениального искусственного языка Огдена, названного им «базовым английским», который нашел большой отклик среди бизнесменов, педагогов, людей, интересующихся международными делами, и таких пророков, как Герберт Уэллс. Не стоит отстраненно и свысока осуждать подобные лингвистические движения как ненаучные. Ненаучные или нет, но это языковые феномены сегодняшнего дня, и почему языковедение, которое только и может разобраться в жизненно важных основах этих движений, должно стоять в стороне с замкнутым безразличием и позволять им развиваться, используя свою грубую, но огромную силу для изменения мышления дня грядущего? Базовый английский язык привлекает людей тем, что он кажется простым. Но те, кому он кажется простым, либо знают, либо думают, что знают английский – вот в чем загвоздка! Разумеется, всякий язык кажется простым его носителям, поскольку они не осознают его структуры. Но английский язык не прост, он представляет собой сложнейшую организацию, изобилующую неявными классами, криптотипами, таксемами отбора, таксемами порядка, значимыми акцентными и интонационными моделями, отличающимися немалой сложностью. По сложности просодической структуры английский язык действительно стоит почти в одном ряду с другими, являясь одним из самых сложных языков на Земле в этом отношении; в целом он в сложности своей не уступает большинству полисинтетических языков Америки, о чем большинство из нас даже не подозревает. Сложная структура английского языка в значительной степени скрыта, поэтому его еще труднее анализировать. Иностранцы, изучающие английский язык, должны усваивать его бессознательно – этот процесс требует многих лет – благодаря постоянному и массированному «обстрелу» английской речью; на данный момент не существует учебника грамматики, который мог бы этому научить. Как и в случае с базовым английским, так и в случае с другими искусственными языками – исходные структуры и категории нескольких европейских языков-гегемонов принимаются как должное, их сложная сеть предпосылок становится основой ложной простоты. Мы говорим a large black and white hunting dog (большая черно-белая охотничья собака) и предполагаем, что в базовом английском языке будет то же самое. Откуда носитель принципиально другого языка может знать, что нельзя сказать a hunting white black large dog (охотничья белая черная большая собака)? Английские прилагательные относятся к криптотипам со строгим позиционным распределением, и их формула является определенной и сложной, но бедный индиец организует свое мышление совсем иначе. Человек, который хотел бы использовать базовый английский, должен сначала узнать или выучить чрезвычайно сложную неявную структуру «реального английского».

Здесь мы видим ошибку, которую совершает большинство людей, пытающихся заниматься подобными социальными аспектами языка: они наивно полагают, что речь есть лишь нагромождение лексики и что этим исчерпывается любое рациональное мышление; гораздо более важные мыслительные материалы, предоставляемые структурой и конфигурационными связями, находятся за пределами их горизонта. Может оказаться, что чем проще язык в явном виде, тем больше он зависит от криптотипов и других неявных образований, тем больше в нем скрыто неосознаваемых предпосылок, тем более вариативными и неопределимыми становятся его лексические единицы. Веселая