его секретарь Матеуш Колодзейский уклонился от этого, горделиво подчеркивая свое необщение с греческими схизматиками. После чего еще в течение больше часа граф беседовал за сладкой вишневой наливкой с иеромонахом Василием Цурканом, узнав, что он молдавско-русинского рода, происходил из семьи епархиального православного священника, служил при турках, а когда Бессарабия стала частью России в 1812 году, его определили клириком к причту Никольского собора в Могилеве. Благочинному он рассказал о своем служении при турках и своем отпевании и упокоении бродяг и нищих, и тогда-то и всплыла история с Хаимом Ткачом Мураховским. Иеромонах немного опешил, когда узнал, что отпел иудея, но благочинный отец Иринарх Звенигородский, наоборот, похвалил его, сказав, что совершилось сие, несомненно, по промыслу Господню.

– И что самое примечательное, ваше превосходительство, – продолжал отец Василий Цуркан, – здесь считалось, что текстильный фабрикант Хаим Ткач Мураховский умер заложником от истязаний и длительного голода в пещере у Сорок, но я же видел его, его шею, и могу сказать, что погиб он от повешения. Даже по его измученному виду было понятно, что цыгане держали в заложниках не простого человека. В могильной яме мы погребли восьмерых бродяг мужеского пола: двух повешенных положили с правого края, обоим присвоив, как, впрочем, и всем неизвестным, имя Феодора. Другой повешенный до сих пор не опознан, но у него имелся нательный крест, а Хаиму-Феодору я в правую руку вложил имевшийся у меня в запасе медный нательный крестик. Я было хотел сообщить его родственникам место погребения, но благочинный воспретил мне, сказав, что они уже христиане и живут далеко отсюда, добавив, дескать, благодаря вам они обращены в истинную веру.

«Ну прямо как в моем романе «Рукопись, найденная в Сарагосе» двое повешенных братьев», – подумал граф, ответив священнику:

– Вот уж воистину, отец Василий, чудны дела Твои, Господи. Какому еще еврею суждено умереть христианином, как в случае с Феодором-Хаимом Ткачом Мураховским, через смерть обретшим жизнь. С ним случилось в точности, как и по писанию, предсказавшему крестный подвиг нашего Господа: «За то, что предал душу Свою на смерть, и к злодеям причтен был» (Ис. 53: 12). Итак, давайте в сей знаменательный день для наших грекоправославных братьев. – Ян Потоцкий налил себе и священнику до краев по бокалу плотной ликерной вишневой наливки и на мгновение смолк… – Произнесем древний еврейский тост «Ле-Хаим!» – «За жизнь!» Стало быть, из жизни в жизнь пролегла судьба коврового мастера Хаима, посему стоит порадоваться за него во Христе!

Одним глотком граф опорожнил вместительный бокал. Затем последовали еще тосты и разговоры, но более скромные и умеренные, соответствующие настрою этого торжественного, но уже сдержанного для православных русских людей дня.

Полвосьмого вечера гости стали разъезжаться из дома городничего. Провожать графа с его секретарем вышли сам хозяин капитан Валериан Зайончковский и иеромонах Василий Цуркан. Священник благословил Яна Потоцкого, который, словно будучи православным, принял благословение, поцеловав его руку, а затем перекрестил экипаж, тут же тронувшийся после того, как закрылись, мягко проскрипев, дверцы, разделявшие пополам шляхетский герб «Пилява», и мягко покатившийся на выезд из города.

– Ян, дались тебе эти греческие схизматики и жиды, – вскоре подчеркнуто, переходя на польский, и совсем не в такт произнес Матеуш Колодзейский, – нам стоит печься о своем, польском, и о будущем.

– Ах вон ты как заговорил! Какой бродячий по поместьям ксёндз-приживал тебе вставил свои мозги вместо твоих? Впрочем, я ожидал это от тебя, Мацек, что греха таить. Ты давно уже стал отдаляться от меня, особенно когда во время войны двенадцатого года наш край заполонили разные мнихи-бернардины, убеждающие шляхту выступить за Наполеона и предвещающие скорый конец Русскому царству. Теперь они притихли, снуя по фольваркам и хорошо потребляя там горилку с бигусом из оленины за панский счет. Ну и где их оракулы? Российская империя только окрепла в этой войне, в чем я и так был уверен.

– Ну тебя же не разумеют даже твои дети, а они патриоты!

– Что ж, это правда своих детей я упустил, и они подпали под влияние родственников и миньонов моих жен, тогда как я занимался наукой, писательством и путешествиями. Но знай, единожды дав присягу белому царю, я не нарушу ее ни на грош.

Граф злобно волчьим взглядом, в котором проглядывали блики молний, усиливаемые оранжевыми отсветами придорожных фонарей окраины Могилева на Днестре, посмотрел своими темно-карими глазами на Колодзейского, и у того вдруг тревожно, резко сбиваясь с ритма, застучало сердце и холодный пот выступил на лбу. Ошеломление секретаря было бурным и непередаваемым. Потоцкий увидел, что перегнул палку в острастке и примирительно дернул за плечо своего сотрудника и приятеля:

– Мацек, ты же шляхтич. Я и не думал, что ты такой робкий. На вот выпей горилки… Зараз отпустит…

Потоцкий передал четверть подольского самогона секретарю, ставшему его судорожно глотать как колодезную воду в жаркое лето, а сам умиротворяющим тоном добавил:

– Вы ненавидите русского царя, оставившего почти все наши привилегии с сеймом и прочими шляхетскими атрибутами, зато готовы лизать сапоги первому попавшемуся худородному галлу или хамоватому прусаку в подпитии. Время шляхетских королевств прошло и наступает эпоха сильных империй. И в этой борьбе могущественных держав вас будут использовать как разменную монету. И как ты не поймешь, что на Западе мы, поляки, чужие, хоть и одной вроде бы веры с ними. Вспомни, как нам препятствовали в Саксонии, когда я занимался там славянскими древностями. А ты с гордым презрением сегодня смотрел на наш общеславянский стародавний обычай – сжигание Масленицы в преддверии весеннего солнцестояния. Да что там на него, а на всех наших братьев греческой веры. Эх ты, секретарь…

Охмелевший, но все еще перепуганный Колодзейский не проронил ни слова, а через минуты две его подбородок склонился к левому плечу – и секретарь смачно захрапел.

«Как странно, прощать и прощаться в русском языке слова однокоренные. Очевидно и в этом сокрытие святого Лика! Можно сказать, что священник провожал меня сегодня в последний путь, а я простил и простился…», – сумрачно помыслил граф и скоро сам заснул по примеру своего секретаря.

На православную Пасху 18/30 апреля 1815 года граф Ян Потоцкий пребывал в Санкт-Петербурге, остановившись в доме Потоцких на Фонтанке, и попал на разговение императорской фамилии с чинами лейб-гвардии Черноморского дивизиона, где познакомился с его молодым урядником Феодосием Мураховским, сыном подполковника Черноморского казачьего войска, а ныне, как оказалось, священнослужителя и настоятеля Лебяжьей пустыни в монашеском постриге Германа (Осипа) Мураховского. Граф узнал, что у сестер все хорошо и все они в общем вполне преуспевают