— Папа…

— Слушай, только этого мне сейчас и не хватает. Онапропустила мои слова мимо ушей.

— Ты превратил два пикапа, подержанный армейский бульдозер идвадцать тысяч долларов банковской ссуды в многомиллионную компанию. А теперьсобираешься убеждать меня, что показать эти рисунки двум-трём галеристам —невыполнимая задача, если ты действительно решишь, что это нужно? — Онасмягчилась. — Я хочу сказать, папуля, они хороши. Хороши. Конечно, весь мойопыт — уроки искусствоведения в средней школе, и я это знаю.

Я что-то ответил, не могу точно вспомнить, что именно. Ядумал о сделанном в лихорадочной спешке рисунке Карсона Джонса, этогобаптистского колибри. Интересно, увидев его, Илзе сказала бы, что и он хорош?

Но я не собирался его показывать. Ни его, ни рисунокчеловека в красном. Никому не собирался показывать. Так я тогда думал.

— Папа, если у тебя всегда был этот талант, почему он непроявлялся?

— Не знаю. Это ещё вопрос, есть ли тут талант.

— Так пусть тебе кто-то скажет. Тот, кто понимает. — Онаподняла рисунок почтового ящика. — Даже этот… Ничего особенного, но что-то внём есть. Потому что… — Илзе коснулась бумаги. — Конь-качалка. Почему ты нарисовалтут эту игрушку, папа?

— Не знаю. Просто решил, что ей тут самое место.

— Ты рисовал по памяти?

— Нет. Такое мне не под силу. Толи из-за несчастного случая,то ли просто нет мастерства.

Но иногда я всё-таки мог рисовать по памяти. И мастерствахватало. Если, к примеру, дело касалось молодых людей в футболках «Близнецов».

— Я нашёл коняшку в Интернете, потом распечатал…

— Ох, чёрт, я её размазала! — воскликнула Илзе. — Чёрт!

— Всё нормально. Это не имеет значения.

— Это ненормально и имеет значение! Ты должен купить этигрёбаные краски! — Тут Илзе поняла, что сказала, и прижала руку ко рту.

— Ты, наверное, не поверишь, но я пару раз слышал это слово.Хотя у меня есть подозрения, что твой бойфренд… возможно… не жалует…

— Ты всё правильно понимаешь, — ответила Илзе. Чутьмрачновато. Потом улыбнулась. — Но он тоже много чего говорит, если кто-топодрезает его на дороге… Папа, насчёт твоих картин…

— Я счастлив только потому, что они тебе понравились.

— Больше, чем понравились. Я потрясена. — Она зевнула. — Аещё едва стою на ногах.

— Думаю, тебе нужно выпить кружку какао и ложиться спать.

— Замечательная идея.

— Какая именно?

Она рассмеялась. И как хорошо звучал её смех. Заполнял всёвокруг.

— Обе.

Наутро мы стояли на берегу, каждый с чашечкой кофе в руке ипо щиколотку в волнах. Солнце только-только поднялось над островом позади нас,так что наши тени растянулись по ровной водной глади на мили.

Илзе с серьёзным видом посмотрела на меня.

— Это самое прекрасное место на земле, папа?

— Нет, но ты молодая, и я не могу винить тебя за такойвывод. В моём списке Самых прекрасных мест это — номер четыре, но первые триникому не под силу написать без ошибок.

Илзе улыбнулась поверх ободка чашки.

— Скажи мне.

— Если настаиваешь. Номер один — Мачу-Пикчу. Номер два —Марракеш. Номер три — «Петроглиф нэшнл монумент».[36]

На секунду-две улыбка стала шире. Потом увяла, и дочь вновьсерьёзно посмотрела на меня. Совсем как в её далёком детстве, когда в четырегода она спросила меня, есть ли в жизни такое же волшебство, как в сказках. Яответил «да», думая, разумеется, что это ложь. Теперь такой уверенностью япохвастаться не мог. Но воздух был тёплый, наши голые ноги омывал Залив, и я нехотел, чтобы Илзе причинили боль. Пусть и думал, что ей этого не избежать. Нокаждый получает то, что заслужил, не так ли? Безусловно. Бах, по носу. Бах, вглаз. Бах, ниже пояса, ты падаешь, а рефери как раз ушёл за хот-догом. И толькоте, кого любишь, могут эту боль множить и передавать. Боль — величайшая силалюбви. Так говорит Уайрман.

— Что-то не так, милая?

Нет. Просто вновь думаю о том, как я рада, что приехала. Япредставляла себе, что ты пропадаешь в доме для престарелых или в каком-нибудьужасном полуразвалившемся баре на пляже, где по четвергам проводят конкурсыбюстов «Кто лучше выглядит в мокрой майке». Наверное, слишком уж начиталасьКарла Хайасена[37]

— Здесь много таких мест, знаешь ли, — ответил я.

— А таких, как Дьюма?

— Не знаю. Может, несколько. — Но, судя по тому, чторассказывал мне Джек, не было даже второго такого места.

— Что ж, ты его заслужил. Время отдохнуть и излечиться. Иесли вот это… — она обвела рукой Залив, — тебя не излечит, уж не знаю, чтосможет. Единственное…

— Д-да? — Я взмахнул рукой, словно поймал что-то в воздухедвумя пальцами. У любой семьи есть особый язык, который включает в себя ижесты. Мой жест ничего не сказал бы постороннему человеку, но Илзе поняла ирассмеялась.

— Ладно, умник. Единственная надоедливая муха — звукиприлива. Я проснулась ночью и чуть не закричала, прежде чем поняла, что этовода перемещает раковины. Я всё поняла правильно? Пожалуйста, скажи, что таконо и есть.

— Так оно и есть. А о чём ты подумала? Она буквальносодрогнулась.

— Первой пришла мысль… только не смейся… о скелетах напараде. О сотнях скелетов, марширующих вокруг дома.

У меня такая ассоциация никогда не возникала, но я понимал,о чём она говорит.

— Я нахожу эти звуки успокаивающими. Она пожала плечами,сомневаясь.

— Ну… тогда ладно. Каждому своё. Возвращаемся? Я могуподжарить яичницу. Даже с перчиками и грибами.

— Предложение принято.

— После несчастного случая я ни разу не видела, чтобы ты такдолго обходился без костыля.