Я закрашивал джинсы молодого человека синим цветом. Но тутвыронил карандаш, взял чёрный и написал слово

ЗЕЙЛС[33]

по низу страницы. Это была информация, но также и названиекартины. Названия добавляют уверенности.

Потом, тут же, положил чёрный карандаш, взял оранжевый идобавил рабочие ботинки. Оранжевый цвет был слишком уж ярким, ботинкиполучились новенькими, тогда как надели их далеко не в первый раз, но мысли моидвигались в правильном направлении.

Я почесал правую руку, почесал сквозь правую руку, потомучто пальцы левой прошлись по рёбрам. «Твою мать», — пробормотал я. Подо мнойракушки вроде бы шептали имя молодого человека. Коннор? Нет. И что-то тут былонеправильно. Я не знаю, откуда взялось это ощущение неправильности, нофантомный зуд в правой руке сменился тянущей болью.

Я перевернул первый лист альбома, начал рисовать вновь, наэтот раз красным карандашом. Красное, красное, оно было КРАСНЫМ Карандаш леталпо бумаге, разбрызгивая по ней красную фигуру, словно кровь из раны. Человека ярисовал со спины, в красной мантии с фестончатым воротником. Волосы я тоженарисовал красным, потому что они выглядели как кровь, и этот человек выгляделкак кровь. Как опасность. Не для меня, но…

— Для Илзе, — пробормотал я. — Опасность для Илзе. Этотпарень? Парень из личных новостей?

Что-то было не так с этим парнем из личных новостей, но недумаю, чтобы именно это меня насторожило. Во-первых, человек в красном невыглядел мужчиной. Точно я, конечно, сказать не мог, но да… я думал… фигураженская. Так что, может, я нарисовал вовсе и не мантию. Может, платье? Длинноекрасное платье?

Я вернулся к первому листу и посмотрел на книгу, которуюдержал парень из личных новостей. Бросил красный карандаш на пол и закрасилкнигу чёрным. Потом снова посмотрел на парня и внезапно написал над ним

КОЛИБРИ

печатными, чуть витиеватыми буквами. Потом бросил на полчёрный карандаш. Поднял руки, закрыл лицо. Выкрикнул имя дочери, голосом, какимокликают человека, когда видят, что он подходит слишком близко к обрыву или кбордюрному камню на улице, где парковка запрещена, и автомобили мчатся чуть лине вплотную к тротуару.

Может, я просто сходил с ума. Скорее всего.

Со временем я понял (естественно), что закрывал глаза толькоодной рукой. Фантомная боль и зуд ушли. Мысль о том, что я могу сходить с ума (чёрт,уже сошёл), осталась. Но не вызывало никаких сомнений другое: мне хотелосьесть. Я был голоден как волк.

Самолёт Илзе приземлился на десять минут раньше положенноговремени. Выглядела она ослепительно, в линялых джинсах и футболке университетаБрауна, и я просто не мог понять, как Джек не влюбился в неё с первого взгляда,прямо в терминале «В». Она бросилась мне в объятия, расцеловала, а потомрассмеялась и подхватила меня, когда я начал клониться влево, на мой костыль. Япредставил её Джеку и постарался не заметить кольца с маленьким бриллиантом(купленным, несомненно, в «Зейлс»), который сверкнул на безымянном пальце моейдочери, когда они пожали друг другу руки.

— Папуля, ты выглядишь потрясающе! — воскликнула она, едвамы вышли в тёплый декабрьский вечер. — Ты загорел. Впервые с того времени,когда строил центр отдыха в Лилидейл-парк. И ты поправился. Как минимум надесять фунтов. Тебе не кажется, Джек?

— Мне трудно судить. — Джек улыбался. — Я пойду заавтомобилем. Постоять сможете, босс? На это потребуется время.

— Будь уверен.

Мы остались на тротуаре с двумя её чемоданами и компьютером.

— Ты ведь заметил? — спросила Илзе. — Не прикидывайся, что незаметил.

— Если ты про кольцо, то заметил. И я тебя поздравляю, если,конечно, ты не выиграла его за четвертак в одном из этих игровых автоматов«кран-машина». Лин знает?

— Да.

— А твоя мать?

— Как ты думаешь, папуля? Догадайся.

— Я думаю… нет. Потому что сейчас она так озабоченаздоровьем дедушки.

— Дедушка — не единственная причина, по которой в Калифорниия держала кольцо в сумочке. Достала только раз, чтобы показать Лин. Просто яхотела сказать тебе первому. Это ужасно?

— Нет, милая. Я тронут.

И я говорил правду. Но при этом и волновался за неё. И нетолько потому, что через три месяца ей исполнялось всего лишь двадцать лет.

— Его зовут Карсон Джонс, он учится на факультетебогословия, можешь ты себе такое представить? Я люблю его, папуля, я так сильноего люблю!

— Это здорово, дорогая, — ответил я, но почувствовал, как уменя подкашиваются ноги. «Не люби его так сильно, — думал я. — Не надо таксильно. Потому что…»

Она пристально посмотрела на меня, улыбка поблёкла.

— Что? Что не так?

Я и забыл, как быстро она соображала, как тонко чувствоваламоё состояние. Любовь обостряет восприятие, не так ли?

— Ничего, цыплёнок. Ну… что-то заболело бедро.

— Ты принял болеутоляющие таблетки?

— Дело в том… я стараюсь снижать дозу. Собираюсь полностьюотказаться от них в январе. Это моё новогоднее обещание.

— Папуля, это прекрасно!

— Хотя новогодние обещания и загадываются для того, чтобы ихнарушать.

— С тобой такого не бывает. Ты всегда делаешь то, чтоговоришь. — Илзе нахмурилась. — Это одна из твоих особенностей, которая никогдане нравилась маме. Я думаю, она в этом тебе завидовала.

— Цыплёнок, с разводом пути назад нет. Так что и не пытайсясклеить разбитое, хорошо?

— Ну, я тебе ещё кое-что расскажу. — Губы Илзе превратилисьв узкие полоски. — Со времени приезда в Палм-Дезертона очень уж много временипроводит с тем парнем, что живёт по соседству. Говорит, что это всего лишь кофеи сочувствие, мол, потому что Макс потерял отца в прошлом году, и Максдействительно любит дедушку, и бла-бла-бла, но я вижу, как она на него смотрит,и мне… противно. — Вот тут губы её практически исчезли, и я подумал, до чего жеона сейчас похожа на свою мать. С этой мыслью пришла другая, успокаивающая: «Ядумаю, она выдержит, я думаю, даже если этот святой Джонс бросит её, онавыдержит».

Я уже видел мой взятый напрокат автомобиль, но Джеку ещёпредстояло добраться до нас. Машины трогались с места, чуть продвигались вперёди снова останавливались. Я упёр «канадку» в бок и обнял дочь, которая прилетелаиз Калифорнии, чтобы повидаться со мной.