позднее (в Золотой Орде или Казанском ханстве), имеет свое объяснение. Записка была составлена в 1923 г., когда Золотая Орда и Казанское ханство рассматривались, в соответствии с традициями дореволюционной исторической науки, как враждебные по отношению к Московской Руси феодальные государства[333]. В то же время отношение к Волжской Булгарии российских, а затем советских историков в начале 1920‐х гг. было скорее нейтральным, чем враждебным.

Таким образом, тот, кто составлял Записку или консультировал ее автора (или авторов), хорошо представлял себе адресата этого документа – представителей новой власти, говоривших на языке классовой борьбы. Именно поэтому мусульманское духовенство в Записке представлено как угнетенная группа при царском режиме, а муфтият – как национальный институт, отстаивавший интересы народных масс и боровшийся с шовинистической политикой русификации, проводимой царскими чиновниками:

Русское правительство, ведя обрусительную политику [среди] инородцев России, постоянно наталкивалось на противодействие мусульманского духовенства и, естественно, притесняло его всеми мерами. Единственной опорой мусульманского духовенства была народная масса: духовенство, тесно сплотившись с народом, обучало его религии, грамоте и всегда утешало его в трудные дни. Оно ставится самим народом. Все мусульманские служители всегда выбирались верующими и были ответственными перед ними. Они определенного жалования не получают. За исполнение же духовных обрядов население дает им в строго добровольном порядке, кто сколько может. Сельское духовенство занимается обычным крестьянским хозяйством[334].

Автор Записки умалчивает, что муфтий и кадии получали неплохое жалование от государства и являлись представителями имперской бюрократии. В Записке говорится о мусульманском духовенстве в целом, а фактически – о муллах и других примечетных служителях культа, которые действительно материально зависели, – но не столько от общины, сколько от богатых купцов, финансировавших приход. Будучи сами представителями крестьянского сословия, муллы были тесно связаны с народными массами.

Таким образом, автор Записки вроде как говорит правду, но лишь часть правды. Строго говоря, с точки зрения коммунистической идеологии, муфтии, имевшие немалое состояние, были такими же угнетателями, как и другие представители царской администрации[335]. Но автор Записки намеренно затушевал это обстоятельство, отмечая лишь следующее:

Одним из волнующих и вызывающих неудовольствие мусульманского населения был вопрос о назначении муфтия и казиев. Их назначало русское правительство. Мусульмане постоянно протестовали против этого, требовали разрешения выбирать муфтия и казиев и, вместе с этим, отделения церкви от государства[336].

Вопрос об отделении церкви от государства ни муфтиятами, ни мусульманами до 1917 г. не ставился. Однако декрет Совета народных комиссаров РСФСР «Об отделении церкви от государства и школы от церкви» 20 января (2 февраля) 1918 г. действительно был встречен с энтузиазмом значительной частью последователей ислама. Члены ЦДУМ, в том числе муфтий Фахретдин, стояли на позиции сотрудничества с советской властью. Поэтому автору (авторам) Записки было важно подчеркнуть, что положение муфтията и мусульманского духовенства в РСФСР поменялось в лучшую сторону по сравнению с тем, что было в Российской империи. Тезисно это сформулировано следующим образом: в царской России духовенство защищало народ от притеснения со стороны властей, а в советской России Духовное управление выступает естественным союзником советской власти в деле «политического и экономического освобождения мусульманских народностей востока»[337]. Автор Записки подчеркивал то обстоятельство, что муфтият содействовал «водворению необходимого спокойствия среди мусульманского населения, признанию и доброжелательному отношению к советской власти, власти рабочих и крестьян»[338]. Записка подводила читателя к следующему выводу: если при царском режиме мусульманское духовенство поднимало свой голос в защиту обездоленных, то теперь оно не может не выступать естественным союзником той власти, которая выступает от имени угнетенных масс.

Особый интерес Записка 1923 г. представляет еще и потому, что муфтий Р. Фахретдин, чья подпись стоит под машинописным текстом, был известен в дореволюционные годы своей критикой в адрес ОМДС. По мнению Фахретдина, Духовное собрание проявляло чрезмерное усердие в деле продвижения интересов русского государства в среде мусульман[339].

Другим важным элементом формируемого в советскую эпоху мифа о муфтияте стал нарратив о бесправном положении служителей исламского культа в Российской империи. Так, в проповеди, посвященной 50-летию Октябрьской революции[340], имам-хатиб Соборной мечети в Ленинграде Файзрахман Саттаров отмечал, в традиционном для того времени ключе, сколько благ получили мусульмане от советской власти. Среди прочего Саттаров коснулся роли муфтията. Он противопоставил положение Духовного собрания в царской России современному его положению в России советской. По мнению Саттарова, свидетельством пренебрежительного отношения имперских властей к исламу было то, что «для ведения религиозного дела никаких организаций не было»[341]. «Правда в 1788 году, – говорится в проповеди, – было разрешено царем[342] организовывать религиозный центр под названием Духовное Собрание ислама в гор. Уфе. Примерно сто лет спустя [в] 1872 году было разрешено создать мусульманский религиозный центр в Закавказье[343]. Однако эти организации были только формальными, потому что поставленным во главе этих центров служителям ничего не позволялось делать. Обряд бракосочетания, развод, наречени[е] имени[, –] все было в руках царского правительства»[344].

На первый взгляд может показаться, что те фрагменты Записки 1923 г. и Проповеди 1967 г., которые содержат интерпретацию истории института муфтията, категорически противоречат друг другу. Однако оба текста скорее дополняют друг друга. В Записке говорится о том, что муфтият – национальный институт, известный еще предкам современных татар, он был вновь организован уже в царское время. В Проповеди о периоде, предшествовавшем русскому завоеванию Казанского ханства, ничего не сказано, но из ее текста явствует, что создание муфтията в Уфе представляло собой некую вынужденную уступку царизма мусульманам, желавшим иметь свою религиозную организацию[345]. Это утверждение не противоречит тексту Записки, автор которой старается меньше говорить о муфтияте в имперский период и больше о муфтияте до русского завоевания. При этом Саттаров, как и автор Записки, всячески подчеркивает высокое значение Духовного собрания для мусульман. Поэтому то обстоятельство, что муфтият (или аналогичная ему организация) долгое время не создавался, ставится автором Проповеди в упрек имперским властям. Согласно же Записке, муфтият существовал у татар в XVI–XVIII вв., но нелегально, но этот нарратив либо не был известен Саттарову, либо был проигнорирован им.

Даже после 1788 г., отмечает Саттаров, муфтият не мог рассматриваться в качестве полноценного выразителя чаяний мусульман, притесняемых царизмом. Это была фиктивная организация, не обладавшая никакими правами. Духовное собрание в Уфе, согласно проповеди, не имело возможности проводить даже основные обряды, не говоря уже о том, чтобы представлять интересы мусульман перед государственными чиновниками. И только при советской власти, как утверждает Саттаров, мусульмане смогли создать организацию, которая в полной мере соответствовала их чаяниям.

Таким образом, согласно Проповеди, золотой век в истории муфтията наступил после Октябрьской революции 1917 г.