Миля.

– Милорад?

– Серб. Настоящий серб, с акцентом разговаривал. Это с ним Паранка сбежала… Хотя… Кажется, и правда, Митя там был. Я помню, что Корней и одна из старушек начали спорить, какой город в Сибири самый большой. И Корней сказал: «Надо у Митьки спросить, какое в Омске население». Да, точно.

– Значит, Митька был из Омска?

Он пожал плечами.

– Или Митька был студентом, – заметила Марыся. – И хорошо знал географию.

Снова повернувшись в сторону крыльца суда, я увидела, что Демичев вышел. С ним был Снегирев. Оба казались утомленными и слегка растерянными. Их галстуки были распущены. Снегирев непрерывно вытирал пот со лба. Я собралась попрощаться с Гришей и Марысей, но тут обнаружила, что Марыся испарилась, а к нам приближаются два мента.

– Лейтенант Федорычев, ОВД Донского района, документики, пожалуйста… – уставшим тоном сказал один из них.

– А что такое? – возмутился Гриша.

– Распитие спиртных напитков в местах массового скопления людей, а также у остановок общественного транспорта. Статья 20.20 Кодекса об административных правонарушениях. Ваши документы, пожалуйста.

Я поднялась с газона и стала махать Демичеву. Они меня увидели, недовольно нахмурились, но пошли в нашу сторону.

– Где здесь остановка общественного транспорта?! – завопил Гриша.

– Документы, пожалуйста, – в голосе мента стал проступать металл.

– Эй, командир! – крикнул Снегирев. В его руках уже было адвокатское удостоверение. – Девушка, кажется, не при чем…

Он подошел к менту и начал с ним негромко переговариваться. Второй мент при этом изучал паспорт Гриши. Демичев встал рядом со мной.

– Света, зачем вы постоянно пьете? – недовольно спросил он. – Честно говоря, мне это не подходит.

– Я не пила, – обиделась я. – Я встречалась с источником… Этот человек – из секты «Белуха».

Он бросил на Гришу равнодушный взгляд.

– И что он вам сказал?

– Ничего особенного. Зато мне сказал Мирзоев…

И я протянула ему листок. Он пробежал по нему взглядом.

– Мой человек звонил Мирзоеву, передавал привет от Арцыбашева… И вот.

Выражение его лица по-прежнему оставалось равнодушным, и я немного растерялась.

– Ничего не понимаю, – сказал он. – Что это?

– Мне кажется, это признание.

– В чем?

– Он знает, что произошло с Галей и Алиной Фоменко.

– Из чего вы это заключили? Где здесь фамилия Фоменко?

– Он говорит: дочь, жена… – я совсем сбилась. Как не вовремя подошли эти менты! Тем не менее я продолжила:

– Теперь надо надавить на Мирзоева или хотя бы установить за ним наблюдение.

– Где, в Петербурге?

Мент, засовывая в карман пятитысячную купюру, отошел от Снегирева. Гришу он повели за собой.

– Вашего дружка я отмазать не смог, – раздраженно сказал юрист.

– Это не мой дружок.

– Ладно, – Демичев вздохнул. – У нас неприятности в арбитражном суде… Нам надо ехать. Потом поговорим.

– Подождите! – воскликнула я. – А Мирзоев?

– Потом поговорим, – сказал он и нажал на кнопку ключа.

Рядом с нами пикнул черный мерседес. Снегирев сел на переднее сидение и опустил стекло. Затем он надел темные очки.

– И не пейте, Света, – сказал Демичев. – Алкоголь разжижает мозги.

Он тоже сел в машину. Снегирев приподнял очки и подмигнул мне.

Мерседес взвыл и уехал.

Листок остался у меня в руках.

Глава 16

Мите приснилось, что на тропе стоит белый медведь.

Законы сна удивительны – откуда в лесу взяться белому медведю? Но он не удивился. Он подобрался и приготовился к бою.

Медведь смотрел на него тупыми безжалостными глазами. Тысячекилограммовая машина для убийства: зверь может простоять так целый час – зверю некуда торопиться. Поэтому Митя решил напасть первым.

И вот, как всегда: только он выставил нож вперед, как медведь исчез, а на тропе появилась Марта. Она шла за водой, позвякивая пустым ведром.

– Опять ты его убил? – Марта осуждающе покачала головой. – Надо было повесить красную тряпку или в кастрюлю ударить, он бы ушел. Убивать-то зачем?

Это слова ужасно обидели его. Он хотел крикнуть, что никого не убивал, но неожиданно расплакался – горько и отчаянно, как в детстве.

И проснулся.

В домике было душно. Матрац, на котором он лежал, сбился в комки ваты. От них шел прогорклый запах баранины.

Митя двинул рукой, чтобы протереть глаза. Рука задела паутину огромного крестовика, поселившегося в домике в прошлом году. Пауков он не боялся, но все равно вздрогнул.

Неожиданно он услышал тихий женский стон.

Митя резко встал, скрипнув раскладушкой. Пригибаясь, пошел к выходу. Откинул крючок с засова, открыл дверь.

Над деревьями стояла полная луна, где-то далеко лаяла собака.

Было свежо, пахло прелой хвоей и туманной сыростью.

Господи, конечно, ему показалось. Никаких стонов. Или все-таки слышно? Впрочем, какая разница? Скоро все закончится.

Марта всегда ругала его за излишнюю жестокость. И сейчас бы, наверное, отчитала, как мальчишку. Но что же делать: он тоже жертва. Неумолимая логика мести выстраивает в ряд события, которые должны стать сюжетом.

Теперь Мите казалось, что эта пьеса разыгрывается уже много веков, и злодей не тот, кто ее завершит, а тот, кто препятствует финалу.

Колесо должно провернуться, иначе все повторится заново.

Первый раз он осознал это полтора года назад.

Тогда Галя протянула ему фотографию горы, и в ее испуганных глазах он увидел свое отражение.

Собственное лицо – чужое и незнакомое – показалось ему ужасно печальным, но еще более печально прозвучали ее слова.

Ах, Галя… Она сказала: «Я думала, это Эверест. Раньше никогда не замечала, что у каждой горы – свой облик».

Да, конечно. Пока это не коснется тебя лично, ты не увидишь: у каждой горы – свой облик.

А когда ты увидишь – ты обречен.

Митя вздохнул. В его памяти Алина прищурилась и воскликнула: «Я вспомнила! Человек говорил: «Привет тебе из Парагвая». Я еще так удивилась». А потом в ее глазах промелькнула догадка – и снова сквозь лицо проступило другое, сгоревшее двадцать лет назад. Глядя на Алину, он равнодушно пожал плечами. А сам непрерывно повторял в уме одно и тоже: «Дочь, жена, сын, дочь, жена, сын».

Вот оно как задумано! Ах, как задумано!

И тогда Митя смирился. Пока сюжет не повторится полностью, смерти не закончатся.

А ведь их было немало – и все такие страшные.

И такие замечательные.

Вспомнился черный затянутый скотчем рот Кагарлицкого. Жирный гомик, всю жизнь игравший клоуна и только в последний момент ставший трагическим героем, ты должен быть мне благодарен! Ошеломленное лицо Протасова, тяжело булькающее кровавой пеной – трусливая шавка, увидевшая свое сердце на снегу, и ты меня благодари.

Дряхлый болтливый дурак поскользнулся у порога своего дома и, взмахнув руками, упал навзничь. Весело хрустнул