– Когда ты умер?

– Наверное, лет сто назад. Много времени прошло, я перестал считать. Когда я был жив, дни были похожи один на другой. После смерти это ощущение только усиливается.

Немного помолчав, Кин спрашивает:

– А когда умер ты?

– Сегодня. Где мы находимся?

Я осматриваюсь по сторонам. Вокруг лишь низкие облака и сильный ветер. Компания, в которой был Кин, куда-то исчезает.

– Мы на вершине Эвереста, – отвечает Кин. – Кто-то из нас хотел выполнить эту мечту при жизни и не хотел при этом быть одиноким.

– Все твои друзья куда-то исчезли, – говорю я.

Кин машет рукой.

– Они мне не друзья. Я даже не знаю имени того, кто хотел здесь побывать.

Затем добавляет:

– Если захочу, я вновь их найду – они не путешествуют в одиночку.

Помолчав, вновь добавляет:

– А как ты нас нашел?

– Я подумал о самой большой общине покойников и оказался здесь.

Кин хмурится.

– Старайся избегать слова "покойники". Называй нас – да и себя тоже – нелюдями.

– Почему нелюдями? – удивляюсь я.

Кин в свою очередь удивляется моему вопросу.

– А разве мы люди?

– Мы думаем как люди. И по крайней мере у меня остались человеческие привычки.

Кин на меня смотрит так, как Папочка смотрел по телевизору на людей, которые были богаче его. С непониманием и уважением.

– Хорошее замечание, – говорит Кин. – Когда я умер, этот мир уже назывался миром нелюдей. Здесь это название закрепилось. Могу лишь предположить, что название "нелюди" связано с нежеланием людей ассоциировать себя с людьми.

– Почему?

– От этого становится только хуже. Ты только умер, и только поэтому ты цепляешься за людскую оболочку.

– Но у тебя же очертания человека. У твоих… хм… не друзей тоже.

– У нас – и у тебя тоже – могут быть любые очертания. Видел серебряные пули?

Я киваю головой, начинаю думать про возможные предметы, в которые стоило бы превратиться, затем спрашиваю:

– Так почему же у вас очертания людей?

Кин отвечает, но отвечает не сразу. Я за это время успеваю посмотреть на Сэнди. Она уже в больнице. Ее пальцы дрожат.

– Потому что ты хочешь нас видеть такими.

Эта фраза кажется мне бредом. А от бреда я устал еще при жизни. Собственно, от бреда я и умер.

Я улыбаюсь Кину и в надежде, что он еще может помнить, что такое сарказм, говорю:

– Скажи мне, что я и слышу то, что хочу услышать.

– Так и есть. Ты не понимаешь наш язык, поэтому слышишь язык, на котором ты говорил при жизни.

Немного помолчав, Кин добавляет:

– Кстати, я не знаю твоего имени.

– Уайт Пауэрс, – представляюсь я. Почему-то не хочу в разговоре с покойником констатировать смерть Олега Ривника.

– Наверное, ты говоришь на английском.

– Так точно. А какой язык слышишь ты?

– Нечеловеческий.

Пока я думаю, что на это ответить, я успеваю проведать Сэнди. Она стоит рядом с Барбарой и Беном. Барбара что-то говорит моей Сэнди, моя Сэнди внимательно ее слушает, а Бен, натянув на свое лицо не идущую ему, а потому лживую маску скорби, готовится открыть мешок, чтобы показать моей драгоценной мое мертвое лицо.

– Когда я смогу понимать ваш нечеловеческий язык? – спрашиваю я у Кина.

– Лет через пятьдесят, если при жизни ты был гением.

– А есть ли в этом надобность? В изучении языка? Мы и так понимаем друг друга.

– Надо же чем-то заниматься оставшуюся вечность. Максимум лет через семь ты и сам захочешь испытать что-то новое, то, что не испытывал ранее, и изучение языка, придуманного нечеловеческим разумом, необходимо для восприятия нечеловеческих формаций.

Я решаю побыть с моей Сэнди в самый ужасный момент ее жизни, поэтому говорю Кину:

– Последний вопрос, после которого я исчез…

– Скучаешь по еще живым близким? – перебивает Кин.

Его вопрос прямо-таки пронизан пониманием. Я же не хочу давать понять Кину, что он попал в точку, поэтому договариваю:

– Почему в самой большой общине п… нелюдей всего лишь девять-десять л… нелюдей?

– Ты мог бы и догадаться, Уайт. Я уже говорил тебе, что мы не хотим ассоциировать себя с людьми.

Я возвращаюсь на Землю, и первое, что я вижу – немую от шока Сэнди. Она прикрывает рот ладонью, в ее глазах шок – то есть не очередная форма ее спокойствия, а самый настоящий, понятный любому человеку шок. Я обнимаю свою Сэнди и представляю, что чувствую ее тело, представляю, что она чувствует меня. Я могу представлять сколько угодно, в физических контактах мое воображение бессильно. Гейси в палате нет, это очевидно, я на мгновение переношусь к нему и смотрю в его желтые недовольные глаза. Они пронзают мое тело и смотрят куда-то на стену, будто бы видят на ней что-то, что не может видеть даже нечеловеческий организм, вроде меня. Наверное, мне просто показалось, что кошки способны видеть покойников. Я почему-то расстраиваюсь, возвращаюсь обратно к Сэнди и расстраиваюсь еще сильнее. Слишком сильно. Слишком…

Я думаю о внетелесном придурке, убеждаюсь, что больше не стоит называть его придурком – ведь он может управлять чужими телами, а я нет, и если он придурок, получается, я и того хуже? Нет, теперь я мысленно называю его неизвестным вторженцем. Я хочу знать, почему он может управлять чужими телами, а я могу читать только мысли. Я очень надеюсь, что для управления телом мне не понадобится изучать нечеловеческий язык, и чтобы в этом удостовериться, я переношусь к Кину.

– Извини, я не отвлекаю? – спрашиваю я у Кина.

Он лежит на каком-то облаке, лежит так безмятежно, что мое воображение пририсовывает ему в руки арфу.

– Отвыкай от таких вопросов. У меня совершенно иные понятия об отвлечении, раздражении и тому подобной чепухе.

Я пропускаю любование Кина своей нечеловечностью и спрашиваю:

– Ты можешь управлять телами живых людей?

Я не знаю, что сейчас выражает лицо Кина, но на его лице я вижу удивление, и удивление сильное.

– Это запрещено.

– Кем запрещено?

Кин долго не может собраться со ответом. Он нервно цепляется в облако, а мне кажется, что он взбивает его, словно подушку.

– Общей договоренностью, – отвечает Кин. Пока он думал перед ответом, я успел раз десять проведать Сэнди и убедиться, что она все еще находится рядом с моим трупом. От каждого посещения Сэнди ноющая боль моего неживого организма усиливалась в несколько, а то и в сотни раз.

– Что за договоренность?

– Мы не знаем. Но знаем, что управлять чужими телами нельзя.

– Почему?

Кин вздыхает, смотрит на меня – и это существо, мнящее себя нечеловеком, выглядит куда человечнее большинства