Ин смотрит на меня, я смотрю на него. Ожидаю каких-нибудь реплик… ничего… Мне приходится подгонять его.

– Как управлять живыми телами?

– Оу, – Ин словно бы просыпается. – Я разве не говорил?

– Вы просто молчали.

– Ясно. Я повторю, а вы смотрите внимательнее.

Я вглядываюсь в лицо Ина. Он вновь молчит. Мне начинает казаться, что Ин таким образом надо мной издевается, и в тот самый момент, когда я был готов гневно выругаться, в моей голове проносится знание – эфемерное, почти неуловимое. Я пытаюсь его удержать. Знание, словно рыба, выскальзывает из моих рук, хочет обратно в озеро.

– Пожалуйста, не говорите мне, что вы проникали в мое сознание.

– Я не проникал, – говорит Ин, и я ему верю. – Я вам рассказал, и со второго раза вы, кажется, поняли.

Я киваю. Я понял то знание, о котором "говорил" Ин, и, честно, оно мне не очень нравится.

– Как долго будет длится мой сон? – спрашиваю я.

Ин улыбается:

– Это зависит от вас, пациент.

– Хорошо, у меня есть несколько вопросов… если можно.

– Конечно!

– Вы сами управляли чужими телами?

Ин кивает, затем отвечает, и отвечает не без гордости.

– В большинстве случаев я не управляю. Скорее, ворую.

– Это как? – удивляюсь я.

– Например, когда живой индивид идет в супермаркет, берет авокадо и незаметно срывает с него штрих-код. Затем проходит мимо охраны, мимо кассы, и…

– Я еще не забыл, что такое воровство. Я хотел узнать, что может поко…хм… нечеловек украсть у человека?

– Да много чего. Я вот ворую удовольствия. Оргазмы, например. Ворую, в основном, у мужчин. Да, у женщин он сильнее, но я даже после смерти не перестаю считать себя мужчиной и поэтому никак не могу отвыкнуть от мужских удовольствий.

– Как это происходит?

– Проникаю в чужое тело и наслаждаюсь. Это несложно. Каждую секунду в мире кончает где-то семь мужчин. Кто-то из них лишается удовольствия, а я – Ин улыбается – теперь я даже не знаю, как не чувствовать удовольствие. Знал бы, что после смерти бывает такое, повесился бы молодым.

– А как вы умерли?

– Я повесился будучи старым.

Ин на вид мой ровесник. Значит, он взял оболочку из лучшего периода своей жизни. Я-то уже успел подумать, что Ин умер молодым и красивым.

– А мужчины, у которых вы воруете оргазмы – они что, вас не замечают.

– Нет. Они, дураки, думают, что стали импотентами. В двадцать лет пять! Идиоты! Некоторые думают, что у них вырабатывается иммунитет к сексу. Думают, что чем больше секса, тем менее он интересен.

Я вспоминаю бурчания Пауэрса на эту тему и говорю:

– Или называют это скоростным спуском.

– Придурки, – качает головой Ин. – В этом вся суть людей – искать логичное при нежелании признать сверхъестественное. Но честно, мне не очень интересно, что думают люди. Я просто ворую у них оргазм, и все.

Ин начинает мне нравится. Он напоминает мне подвыпившего приятеля, которого нельзя заткнуть.

– А еще я ворую наркотические трипы у наркоманов. Особенно мне нравится приход героина. Умножь совместный оргазм мужчины и женщины на пятьсот – и получишь героиновый приход.

– Ты отбираешь у наркоманов весь кайф, оставляя им только ломку и короткую, полную депрессий, жизнь?

– Разве это не замечательно? – смеется Ин.

Я не совсем искренне киваю головой. Начинаю думать, что удовольствия живых превращаются в рутину не из-за выработки иммунитета, а из-за того, что кто-то просто присваивает эти удовольствия себе.

Я не спрашиваю у Ина, можно ли украсть чужую боль. Я знаю, что можно. И расстраиваюсь, что пока не могу забрать у Сэнди всю ту боль, которая у нее была, есть и будет.

Я понимаю, что весь разговор с Ином мне только снится. Фразы Ина про сон недостаточно, для полного осознания этого факта мне требуется время для пробуждения моего внутреннего скептика.

Да, мое сновидение становится осознанным. Паршивая мысль, что Ин – плод моего воображения, списанный с реального Кина, могла бы разбудить меня, расстроить, уменьшить в размерах и сконцентрировать в получившемся крошечном объеме километры боли – но этого не происходит. В конце концов, чем осознанные сны отличаются от реальности? Любой сон, особенно сон покойника, вроде меня, можно считать реальностью одной из бесконечных параллельных вселенных… Можно думать о сне как о чем-то малозначимом, но даже такое убеждение не мешает считать полученное во сне знание правдой. В любом случае, повода огорчаться нет. У меня есть знание. Немного усилий, и я смогу управлять живыми телами. Хорошим телам помогу, а злые сделаю своими марионетками.

Внутренний скептик словно бы пинает меня в бок, и я спрашиваю у Ина:

– А проклятие действительно существует?

– Я умер всего лишь семьдесят лет назад, сынок. Откуда мне знать?

– Хорошо, но что вы думаете по поводу проклятия?

На секунду, словно двадцать пятым кадром, Ин обретает форму щуплого старца, затем опять становится моим ровесником.

– Не для того я вешался, чтобы и после жизни терпеть унижения. Убить меня не убьют, побить не побьют, единственная боль, которая здесь существует – боль душевная, от всяких грустных мыслей, но это больше по женской части. Если расстраивается мужчина, то его и мужчиной называть нельзя. Так, баба с членом вместо вагины.

Рассуждения в духе малограмотного реднека, думаю я. И думаю о своих переживаниях, связанных с Сэнди, и понимаю, что если бы о них узнал Ин, он точно бы назвал меня "бабой с членом".

– То есть проклятие, по-вашему, это выдумка?

– Я же говорил тебе, что не знаю. Да и какая разница? Я уже семьдесят лет ворую оргазмы, и буду воровать их оставшуюся вечность. Сам подумай, как можно наказать покойника, вроде меня, которого не берут обиды?

– Действительно, – говорю я, и эта последняя фраза, которую я говорю…

…Затем я подскакиваю на кровати. Смотрю на настольные часы. Семь часов. Часы со стрелками, поэтому смотрю в окно. Рассвет. Семь часов утра. Я не помню, во сколько меня вырубило. Да это и не важно – важно, что моей Сэнди на кровати нет.

Я думаю о ней и оказываюсь в какой-то лачуге. Вижу ее, она спокойна, и эта форма спокойствия впервые предстает перед моими глазами. Это спокойствие человека, которому на все наплевать. Сэнди в своей любимой серой накидке, и впервые дыры в накидке не напоминают о творческом безумии, а, скорее, предвещают бедность реальную и бедность духовную. Всей моей сущности становится больно. Я жалею, что призраки не могут плакать – может, так мне стало бы легче? Я вспоминаю