Потянулся было к ней я, опомнился и замер. Мы уставилисьдруг на друга.

– Это от страха, – сказала Хелен. – От страха всегда так.Хочется… жизни радоваться.

Я провел ладонью по гладкой белой коже. Спросил:

– Ну и как, летунья, рады мы жизни?

Секунду она колебалась. Зрачки у нее расширились, губыдрогнули:

– Рады… граф.

И черные женщины у меня были, и китаянки. А вот высокородных– никогда. Происхождением не вышел. И все дружки, что про любовниц-графиньрассказывали, врали напропалую, это уж без сомнения.

Одно обидно – не меня она хотела, а жизнь в себепочувствовать.

И не Ильмару-вору отдалась, а Ильмару-графу. Пускай дажеграфу на час.

А так… как с черными. Вначале непривычно, а потом видишь –женщина как женщина.

Страстная она оказалась, будто ее год в одиночной камерепродержали, да еще со связанными руками. Только и я – от пережитого, от свободынахлынувшей, от тюремного воздержания был грубый как насильник.

Кажется, именно это ей и понравилось.

Потом я лег рядом, положил Хелен руку на упругий животик,посмотрел искоса. Довольна? Довольна.

А вот у меня настоящего удовлетворения не было. Так… однооблегчение да сладкая усталость.

Будто не по правде все, а сон любовный приснился.

– Ноги-то разошлись? – спросила Хелен. – У меня вроде да.Даже рука меньше болит.

Она улыбалась, а мне вдруг противно стало. Что же это, я длянее лекарством послужил? Поднялся – ноги и впрямь слушались, стал одеваться.

– Не сердись, Ильмар, – сказала летунья. – Злая я сейчас.Маркуса упустила, планёр разбила. Перед Домом ответ держать…

– Пошли со мной, – сказал я. – Выбираться вдвоем легче.

Хелен облизнула губы.

– Ты иди, Ильмар-вор. И быстрее иди. Здесь пост есть, башнястоит неподалеку.

– Какая башня?

– Наша башня, летунов. Погоду изучать, ветра. Карты тамсоставляют, чтобы летать над побережьем. Они планёр должны были увидеть, вышлютсюда конный разъезд. Ты уходи на север, к Виго. Я не скажу, куда ты пошел.

Вот оно как.

Судьба у вора – простая. Хватай да беги. О друзьях не думай,девиц выбирай на час.

– И на том спасибо, Хелен.

Кинжал я за пояс спрятал. Может, я теперь и граф, только всеодно – Слова не знаю.

– Удачи тебе, вор Ильмар.

– Какой удачи, Ночная Ведьма?

– Тебе теперь жизнь сохранить – вот и вся удача. Забейся вщель, да и живи тихонечко. Кинжал лучше выбрось в море, слишком вещь приметная.

– Вор Ильмар подумает, – сказал я.

Хелен улыбнулась мне с земли. Она по-прежнему лежала нагая,не стесняясь… хотя чего уж теперь стесняться? Красивая, умная и, как всегда, немоя.

Отвернулся я и захромал потихоньку на север, к Байону, кВиго. Ноги еще слушались плохо.

Но все же Хелен была права – разошлась кровь в жилах.

Испытанный, видно, способ.

Осень – она всюду осень. Даже на солнечной лузитанскойземле. А уж в веселом вольном городе Амстердаме – тем более.

Холодно нынче. И дождь накрапывает, мелкий, противный. Двенедели прошло, как я с Печальных Островов удрал… из ленного своего владения –посмеемся-ка вместе. За полмесяца всю Державу с юга на север пересечь – занятиеутомительное. Даже если превращенный в денежки железный слиток позволилпутешествовать с комфортом: в одежде торговца, на быстрых дилижансах во втором,а то и в первом классе. И отсыпался я не под кустом, не в притонах бандитских,а в хороших гостиницах, что нынче вдоль дорог как грибы растут. Отъелся, дажераздобрел немного. В зеркало посмотреть – не жесткая грязная морда каторжника,а благообразный лик мирного гражданина. Чем-то на священника похож. Надо будетзапомнить для случая.

Почему же я себя чувствую дурак дураком?

Вот сейчас, например, когда стою перед «Оленьим Рогом»,охотничьим ресторанчиком, который не только блюдами своими славен. Стою ипялюсь на плакат, уже от дождей посеревший и разлохматившийся. Всю дорогу я этиплакаты вижу, от самого Бордо, а все равно – не могу мимо пройти.

На плакате – в хорошей типографии сделанном, немалых денегстоящем, – два рисунка. Один – угрюмый тощий мужик с лицом душегуба, с гладковыскобленным подбородком. Над портретом написано «Ильмар-вор», но только никтоменя в этом уроде не узнает.

Дело-то, в общем, нехитрое, когда тонкости знаешь. Как передтюремным рисовальщиком усесться, как уголки рта опустить, щеки втянуть, бровинахмурить, глаза сощурить. Все по чуть-чуть, а в итоге – ничего похожего.Рисовальщик, конечно, тоже все эти приемы знает, но он один, а каторжниковмного, и каждого запечатлеть надо на случай побега, и у каждого свои способыобмануть наметанный глаз. Прикрикнет рисовальщик раз, другой, ты вроде ипослушаешься, а все равно толку с такого портрета нет.

Вот он я, стою перед плакатом, призывающим меня поймать иобещающим награду в тысячу стальных марок! Ну, добрые граждане, кто первый?

Мимо все идут. Романским языком написано – «Ильмар-вор». Аперед плакатом стоит вальяжный господин в дорогом плаще и сапогах мягкой кожи,сразу видно – из тех, что к высокородным вхож. Это в Байоне меня схватили бы,едва лица сравнив. К счастью, не было тогда еще плакатов, не успела Хелен,Ночная Ведьма, рассказать, кто с каторги бежал.

А вот второй рисунок – первому не чета. Марк на нем какживой, и не быстрой кистью усталого рисовальщика набросан, а опытным граверомпрорисован черточка в черточку. Недавний совсем портрет, мне сразу видно. Когдамальчишка на этап попал, он еще ничуть повзрослеть не успел. Одежонка, конечно,на портрете не та, хоть и не передаст гравюра, несмотря на мастерствопечатника, все богатство камзола, шитого золотой и стальной нитью вперебивку.Блеск перстней драгоценных на тонкой кисти, что эфес меча обхватывает, тожелишь угадать можно. А от взгляда – томно-усталого, повелевающего, на ПечальныхОстровах одно только упрямство и осталось.

Только все равно похож. Один в один.

Над портретом тоже надпись: «Маркус, младший принц Дома».

Аристократы бывшими не бывают, потому здесь этого слова нет.А следовало бы, раз весь Дом, от Владетеля нашего, Клавдия, до последнегозахудалого барона призывают схватить Маркуса, аристократа тринадцати лет отроду, пусть младшего, но все же принца…