Вот такой он и был, Нико, хозяин ресторана и воровскогопритона, скупщик краденого, подлец и богохульник.

Сволочь, но родная сволочь, и умная.

А мне сейчас и впрямь своего ума не хватало.

– Глянь… – брезгливо сказал Нико, кидая на стол бумажныелистки. Я подошел, склонился, глянул. Листовки маленькие, с теми же рисунками итекстами, что на плакате. Только здесь рисунки были цветные. На цветном Маркбыл вообще как живой, зато я последнее сходство утратил.

– Раскрасили? – полюбопытствовал я.

– Да нет. Говорят, машину печатную сделали, что семьюкрасками печатает. Дорогая штука. Каждый такой листок железную монету стоит.

– И что, их тоже на стены вешали?

– Уважаемым людям раздавали. Капитанам на корабли. Офицерам,а те солдатам показывали. А кое-где и на стенах… в людных местах, чтоб несорвали. Только все равно посрывали, висит теперь твоя морда в бедняцких домах,интерьер облагораживает.

Я еще раз глянул на свой цветной портрет. Взял обе листовки,спрятал в карман.

– Возьму на память.

– Бери. Я от твоей физиономии восторга не испытываю. Ни отживой, ни от нарисованной. Чего в Амстердам-то заявился?

– Подальше ринулся. Думал, на другом конце Державы никтоменя искать не станет.

Нико нехорошо засмеялся:

– И как, не ищут?

– Плакаты чуть ли не гуще висят, – признал я. – Подвел меняМаркус. Впутал в свои дела.

– Где пацана-то оставил? – небрежно спросил Нико.

Засмеявшись, я покачал головой.

– Вот ты о чем, Нико. Брось. Не знаю я, где мальчишка. Хотелбы знать, но не знаю.

Отойдя к окну, я уставился на улицу. Была она в меру людная,в меру шумная. Проезжали экипажи и телеги, фланировали по тротуарам богатенькиебездельники и просто лоботрясы. В пестрой будочке торговал нежной малосольнойсельдью с луком и печеными угрями рыбник. В другой – румяная тетка жарила вкипящем масле сладкие колобки-ойленболен, разливала горячий глювайн. Девицапонятных занятий скучала под тентом в открытой забегаловке на углу – будто и нехолодно ей, и не сыро в легком платье на ветру. Чашечка кофе перед ней давноостыла, но сидит терпеливо, ждет удачи.

– Как же так, Ильмар-вор. – В голосе Нико появилосьразочарование, как у умного отца, дивящегося на глупого сына. – Ты с каторгисбег, мальчишку утащил, планёр угнал. А потом – упустил принца?

– Расшибся я, Нико. Знаешь, как это – летать по небу? Ногиотшиб, самого помяло. Лекарь сказал, что, может, в ребре трещина есть.

– А… – без всякой веры произнес Нико. – Бывает.

– Да не скалься ты, старик! – Я повернулся, сам пораженныйсвоей яростью. – Не вру я! Сестрой клянусь, не вру!

Пожевав губами, Нико неохотно кивнул:

– Ладно, верю. Ты парень богобоязненный, Покровительницучтишь. Верю. Так хоть расскажи, что было? Я многое слышал… и в газете писали, иглашатаи рассказывали, и так… слухи ходят. Только твой рассказ интереснеебудет.

– Горло хоть дашь промочить?

– Дам, – засуетился Нико. – Доставай сам, вон, в углу…

– Знаю.

– И плащ сними, не марай мне кресло!

Я снял и повесил на оленьи рога.

– Нашел куда… – недовольно буркнул Нико.

В буфете красного дерева, под фальшивой дверцей была ещеодна, железная, незапертая. За ней прятались такие напитки, что даже в «ОленьемРоге» редко кто закажет. Вытащил я бутылочку коньяка, постарше меня возрастом,два дорогих – резного хрусталя, в блестящей стальной оправе, – бокала, поставилна стол.

– Я не буду, – отказался Нико.

– Давай, хоть пригуби. За встречу.

Не то чтобы я отравы боялся. Но мало ли…

Нико спорить не стал. Кивнул на столик в углу, там подсалфетками стояли блюдца с сыром, ветчиной, оливками, еще какой-то закуской. Унего всегда к неожиданному визиту все приготовлено. Как станет засыхать еда,так ее вниз, на стол посетителю попроще…

– Здоровье твое, Нико…

– И твое, Ильмар…

– Что в газете-то писали? И в какой?

– Да во всех одно и то же. Эдикт Дома. О том, что ищетсябеглый каторжник Ильмар и младший принц Маркус. О награде. Портреты, опять же…хотя по газетным портретам даже я тебя не узнал.

– А кроме эдикта?

– Ничего. Видно, сказали газетчикам, что судачить не стоит.Щекотливое дело… ты рассказывай, Ильмар.

Вздохнул я – ничего из Нико не вытянуть, пока он своелюбопытство не удовлетворит. И начал рассказывать, с того дня, как меня взяли вНицце – прямо у церкви Искупителя, на улице, позорно, руки заломив и на головуколпак преступника набросив…

– Так и прогулялся до тюрьмы? – захихикал Нико. – В позорномколпаке, в колодках?

– Так и прогулялся.

– Что тебе приклеили?

Чего уж теперь таиться?

– Мелочи, Нико. Повод им был нужен, а повод найти…

– Конкретно!

– Я налог с железа не заплатил. У меня были слитки, я нестал официально заявлять… сменял у одного купца…

– Франц Сушеный?

О том, что Франца звали Сушеным, я и не знал. Но прозвищеподходило. Тощий, как вяленая рыба, с белесыми глазами…

– Он самый. Его накрыли сразу, как я ушел. Он и открылся.

– За тобой следили, Ильмар. А ты подставился. Еще и купца вбеду вверг.

– Ему бы мою беду, – разозлился я. – Хоть бы для видаотпирался, уйти дал!

– У каждого свои проблемы, – рассудил Нико. – Ладно, это всеерунда. Слишком ты популярный стал. Явишься невесть откуда, притащишь оружия иметаллов на горбу, шикуешь, кутишь… Дому на твои шалости плевать, а вот страже– как бельмо на глазу. Еще скажи спасибо, что по закону все сделали, незарезали в темном переулке. Ты семь лет получил?

– Да.

– Так и отсидел бы, дурак! Деньги твои я сохранил, и всеостальные дождались бы. Семь лет – не вся жизнь. Вышел бы, поумнел, успокоился.

– Ты на рудниках был, Нико? – спросил я. – Знаешь, что такоегод в шахте? Мне через семь лет деньги разве что на лекарей бы понадобились!

– Ладно, не ворчи. Рассказывай.

Я продолжил. И про корабль тюремный рассказал, какдушегубцев утихомирил, и про то, как звяк железный ночью услышал. Нико слушал,облизывая губы, кивая, прикладываясь потихоньку к бокалу.