И вот в августе этот момент настал.

В Париже стояла жара, ночи были теплыми, даже душными, итеатр заполняли не знавшие, чем еще занять себя, люди. Они жаждали развлеченийи от духоты обмахивались носовыми платками и программками. Толстый слой белогогрима, который я наложил на лицо, таял на глазах.

На мне был лучший бархатный плащ Никола, на боку болталаськартонная шпага, и я дрожал с головы до ног, думая про себя, что, наверное,примерно такие же чувства испытывает приговоренный перед казнью.

Но едва я вышел на сцену, повернулся и увидел перед собойпереполненный зал, со мной произошло нечто странное: весь мой страх мгновенноулетучился.

С сияющей улыбкой я отвесил зрителям медленный поклон иуставился на прекрасную Фламинию так, словно увидел ее впервые в жизни. Передомной стояла задача завоевать ее сердце. Игра началась.

Точно так же, как это уже было когда-то, много лет назад, вмаленьком провинциальном городке, сцена принадлежала сейчас мне. Мы носились откулисы к кулисе, ссорились, обнимались, дурачились, а в зале стоял такой хохот,что, казалось, дрожали стены.

Я чувствовал неослабевающее внимание публики. Каждый жест,каждое движение вызывали гомерический хохот аудитории. Все оказалось наудивление просто, и мы могли бы продолжать в том же духе еще по меньшей мереполчаса, если бы другие актеры, которым не терпелось исполнить свои, как они ихназывали, трюки, не заставили нас уйти за кулисы.

Публика аплодировала нам стоя. И это не были провинциалы,стоявшие вокруг подмостков под открытым небом. Это были парижане, крикамисвоими требующие возвращения на сцену Лелио и Фламинии!

Когда я оказался за кулисами, меня буквально шатало и я едване потерял сознание. Я ничего не видел вокруг себя, перед глазами стоялапублика, глядящая на меня из-за огней рампы. Я жаждал вновь вернуться на сцену.Схватив в объятия Фламинию, я поцеловал ее и вдруг почувствовал, что в ответона страстно целует меня.

Потом старый управляющий театра Рено оттолкнул ее.

– Ну что ж, Лестат, – сказал он задумчиво, –ты справился вполне прилично. Отныне я позволю тебе регулярно выходить насцену.

Прежде чем я успел подпрыгнуть от счастья, нас окружилапочти половина актеров труппы, и одна из актрис – Лючина – тут же воскликнула:

– Ну уж нет! Речь не о том, что ты позволишь емурегулярно выходить на сцену. Да он самый красивый актер на бульваре Тамплиеров,и ты наймешь его в труппу как положено и будешь платить ему как положено, и онникогда больше не возьмет в руки ни метлу, ни помойное ведро.

Я пришел в ужас. Моя карьера только началась и грозила тутже закончиться. Но, к моему неописуемому удивлению, Рено не раздумываясогласился на все ее условия.

Конечно, я был очень польщен тем, что меня назвали красивым,и понял, что Лелио может играть лишь актер, обладающий определенным стилем. Иаристократ с моим воспитанием как нельзя лучше подходил для этой роли.

Но если я хотел, чтобы меня действительно заметила парижскаяпублика, если я хотел, чтобы на меня обратили внимание в «Комеди Франсез», мнепредстояло стать чем-то большим, чем златокудрый ангелочек, свалившийся насцену прямо из дома благородного маркиза. Я должен был стать поистине великимактером. Именно этого я и намеревался в скором времени добиться.

В тот вечер мы с Никола отпраздновали мой успех грандиознойпьянкой, пригласив к себе в мансарду всю труппу. Потом я вылез на покатуюскользкую крышу и раскрыл объятия всему Парижу, а Никола, стоя у окна, играл наскрипке, пока в конце концов мы не перебудили всех соседей.

Музыка была поистине восхитительной, но люди недовольноворчали, ругались и орали, даже стучали кастрюлями и сковородами. Мы просто необращали на них внимания. Мы пели и плясали почти так же, как не так давноделали это на поляне ведьм. Я даже едва не вывалился в окно.

На следующий день я стоял с бутылкой в руках под палящимилучами солнца на кладбище Невинных мучеников и диктовал писцу-итальянцупослание к своей матушке, в котором подробно описывал события прошедшеговечера. Я проследил, чтобы письмо было отправлено немедленно. Мне хотелосьобнимать и целовать каждого встречного. Я стал Лелио! Я стал актером!

К сентябрю мое имя появилось в программке. Ее я тоже послалматери.

Теперь мы играли уже не старинные итальянские комедии, афарс, написанный одним знаменитым сочинителем пьес, который из-за всеобщейзабастовки драматургов не имел возможности поставить свое творение на сцене «КомедиФрансез».

Мы, конечно же, не могли указать его имя, но всем былоизвестно, что это его пьеса, и каждый вечер зал театра Рено заполняли толпыпридворных.

Моя роль в спектакле не была главной. Я вновь играл юноговлюбленного, в чем-то похожего на Лелио, и это было еще лучше, чем исполнятьведущую роль. Как только я появлялся на сцене, все внимание зрителей обращалосьна меня. Никола разучил со мной роль, постоянно ругая меня за то, что я так ине научился читать. К четвертому представлению пьесы драматург написал для меняеще несколько реплик.

В антракте Никола играл прекрасную сонату Моцарта, и егоинтерпретация чудесной музыки композитора удерживала зрителей на местах, непозволяя им покинуть зал. Даже его прежние приятели-студенты стали снова приходитьк нам. Мы получали приглашения на частные балы. Раз в несколько дней явыкраивал время, чтобы отправиться на кладбище Невинных мучеников ипродиктовать очередное письмо к матушке. И наконец в руках у меня оказаласьвырезка из английской газеты «The Spectator» с восторженной рецензией на нашспектакль, в которой особенно была отмечена игра светловолосого проказника,крадущего в третьем и четвертом актах сердца абсолютно всех присутствующих взрительном зале дам. Эту вырезку я тоже послал матери. Сам я, конечно, не могпрочитать рецензию, но тот человек, который принес ее мне, сказал, что онахвалебная, а Никола поклялся в том, что это именно так.

Холодными осенними вечерами я играл на сцене в своем красномбархатном плаще на меху. Даже полуслепой мог хорошо видеть его с самогопоследнего ряда галерки. Теперь я освоил и искусство накладывания грима, умелочередовал белый цвет с более темным, тем самым подчеркивая черты лица. Несмотряна черные тени вокруг глаз и ярко-красные губы, я выглядел очень естественно иодновременно эффектно. Я постоянно получал любовные записки от женщин.

По утрам Никола брал уроки игры на скрипке у итальянскогомаэстро. У нас теперь были деньги и на хорошую еду, и на дрова, и на уголь. Двараза в неделю приходили письма от матери. Она писала, что здоровье ееулучшается, что она уже не кашляет так страшно, как зимой, и почти не чувствуетболи. Однако отцы лишили нас наследства и не желали слышать наших имен.