Я попытался обнять ее. В первый момент она напряглась, нотут же обмякла и прижалась ко мне всем телом, дав волю такой силы эмоциям, чтомне показалось, будто я наконец понял, почему она всегда стремилась держатьсебя в руках. Никогда прежде мне не приходилось видеть ее плачущей. И невзираяна боль, которую я в тот момент испытывал, этот миг был едва ли не лучшим вмоей жизни. Я стыдился этого чувства, но ни за что не хотел отпускать ее.Крепко прижав к себе, я целовал мать, восполняя то, чего был лишен всю своюжизнь, ибо раньше она не позволяла мне ее целовать. В те минуты мы казалисьдвумя половинками одного целого.

Неожиданно она успокоилась и пришла в себя. Медленно, норешительно она высвободилась из моих объятий и оттолкнула меня.

Мы разговаривали еще очень долго. Она говорила о вещах, невсегда мне понятных, – о том наслаждении, которое она испытывала, видя,как я отправляюсь на охоту или сержусь на все и вся, забрасывая отца и братьеввопросами относительно того, почему мы должны жить именно так, а не иначе. Соттенком некоего суеверного страха она утверждала, что я составляю тайную частьее самой и служу для нее неким органом, которого женщины лишены в реальнойжизни.

– Ты – это мужчина во мне, – говорила она, –и именно поэтому я старалась удержать тебя возле себя и боялась без тебяостаться. И именно поэтому, возможно, я отпускаю тебя сейчас. Я просто делаюто, что уже однажды сделала.

Ее слова потрясли меня. Мне и в голову не могло прийти, чтоженщина может чувствовать или говорить что-либо подобное.

– Отцу Никола известно о ваших планах, – сказала она, –хозяин кабачка подслушивал ваши разговоры. А потому вы должны уехать как можноскорее. На рассвете садитесь в дилижанс. Как только доберетесь до Парижа, тынемедленно мне напишешь. На кладбище Невинных мучеников возле Сен-Жерменскойярмарки есть люди, зарабатывающие на хлеб написанием писем. Найди там человека,знающего итальянский, и тогда твое письмо не сможет прочесть никто, кроме меня.

Она вышла из комнаты, а я еще долго сидел, глядя перед собойневидящими глазами, не в силах поверить, что все это происходит на самом деле.Потом осмотрелся вокруг: кровать с соломенным матрацем, две мои куртки икрасный плащ, единственная пара кожаных сапог возле камина… Сквозь узкую щельокна я видел темные силуэты гор, знакомых мне с самого детства. В этот чудесныймиг я вдруг избавился от ощущения мрака и темноты.

Вскоре я уже мчался вниз по лестнице и дальше, по склонугоры к деревне, чтобы найти Никола и сообщить ему о нашем отъезде в Париж. Мынепременно сделаем это, и на этот раз никто не сможет остановить нас.

Вместе со своей семьей он был возле костра. Увидев меня, онбросился мне на шею, а я, обхватив его за плечи, потащил прочь от пламени исобравшейся вокруг него толпы на самый край луга.

Как это бывает только весной, воздух буквально пропиталсязапахом свежей зелени. Даже пение крестьян не казалось мне в эти минуты стольужасным. Я бросился в пляс по кругу.

– Возьми свою скрипку, – говорил я Никола, –и сыграй о том, что мы едем в Париж! Мы уезжаем утром! Мы уже в пути!

– А на что мы будем жить в Париже? – пропел он вответ, делая вид, что играет на невидимой скрипке. – Ты что, собираешьсяохотиться на крыс и есть их на ужин?

– Пусть тебя не волнует, что будет, когда мы наконецокажемся там. Главное, мы будем жить в Париже!

Меньше чем через две недели в полдень я стоял в толпепосреди огромного кладбища Невинных мучеников с его старинными сводами изловонными открытыми могилами. Это была самая фантастическая рыночная площадь,какую мне только пришлось видеть в своей жизни. Я стоял среди всего этого шумаи вони и диктовал человеку, умеющему писать по-итальянски, первое письмо кматери.

Я сообщал ей, что мы ехали днем и ночью и наконецблагополучно добрались до Парижа, что мы сняли комнаты на Иль-де-ля-Сите, и чтомы безмерно счастливы, и что гостеприимством, красотой и великолепием Парижпревзошел все мои ожидания.

Мне очень хотелось самому взять ручку и лично написать ейобо всем.

Мне хотелось рассказать ей о тех чувствах, которые яиспытывал при виде старинных особняков с башенками, древних извилистых улочек,заполненных толпами нищих, торговцев разного рода товарами и людей благородногопроисхождения, при виде четырех– и пятиэтажных домов на бульварах.

Мне хотелось описать ей золоченые, со стеклянными окошечкамикареты, проносящиеся по Пон-Неф и Пон-Нотр-Дам, мимо Лувра и Пале-Рояля.

А еще я описал бы ей тех людей, которых мне приходилосьвстречать, – мужчин в чулках со стрелками и с серебряными тростями вруках, гуляющих по грязным улицам в светлых туфлях, женщин в переливающихсяперламутром париках и изящных платьях из шелка и муслина. Я рассказал бы овпечатлении, произведенном на меня прогуливающейся в садах ТюильриМарией-Антуанеттой.

Конечно же, все это моя мать видела еще задолго до моегорождения. Вместе со своим отцом она жила в Неаполе, в Риме и в Лондоне. Но мнехотелось поблагодарить ее за предоставленную мне возможность услышать пениехора в соборе Нотр-Дам, посетить вместе с Никола переполненные кафе и там зачашкой хорошего английского кофе стать участником споров, которые без конца велипрежние товарищи Никола по университету, или, нарядно одевшись – а Николанастоял на том, чтобы я пользовался его гардеробом, – отправиться в«Комеди Франсез» и там, стоя возле рампы, любоваться актерами на сцене.

Однако то, что я написал в своем письме, было, возможно,самыми лучшими новостями: адрес наших комнат в мансарде на Иль-де-ля-Сите исообщение о том, что меня приняли в настоящий театр, где я буду обучатьсяактерскому мастерству и, вполне возможно, в скором времени выйду на сцену.

Я, правда, умолчал о том, что нам приходилось подниматьсяпешком на шестой этаж, что под нашими окнами постоянно слышались крики и брань,что у нас совсем не осталось денег, потому что я таскал своего друга на всеоперы и балеты, какие только давались в городе. Не написал я и о том, чтозаведение, в котором я работал, мало чем отличалось от ярмарочного балагана –это был крохотный театрик на одном из бульваров, где моими обязанностями былипродажа билетов, помощь актерам во время переодевания, а также уборка помещенийи вышвыривание на улицу нарушителей порядка.

И все же, несмотря ни на что, я был на вершине блаженства.Так же как, впрочем, и Никола, хотя его не принимали на работу ни в один хотьсколько-нибудь приличный оркестр и он вынужден был исполнять сольные партии в маленькомансамбле музыкантов того театрика, в котором работал я, а в случае особенноострой нужды он играл на бульварах, тогда как я со шляпой в руках обходилпублику. При этом мы не испытывали ровным счетом никакого стыда.