Каждый вечер мы буквально взлетали вверх по ступенькам ксебе в мансарду, держа в руках бутылку дешевого вина и буханку чудесногомягкого парижского хлеба, которые казались нам деликатесами после того, что намприходилось есть и пить в Оверни. При свете стоявших в единственном имевшемся унас канделябре свечей мансарда представлялась нам лучшим в мире местом.

Как я уже говорил раньше, мне редко приходилось бывать вмаленьких, обшитых деревом помещениях, за исключением разве что комнатки вкабачке. А здесь потолок и стены были оштукатурены. Это был настоящий Париж!Деревянный пол в комнатах был натерт до блеска, имелся даже маленький камин сновым дымоходом, тяга в котором оказалась действительно прекрасной.

Что из того, что нам приходилось спать на комковатыхциновках и соседи своими шумными драками будили нас по ночам? Ведьпросыпались-то мы в Париже и могли, взявшись за руки, без конца гулять по егоулицам и аллеям, заглядывать в магазины, заваленные драгоценными камнями,золотыми изделиями, скульптурами и гобеленами, – подобной роскоши мнепрежде видеть не доводилось. Даже вонючие мясные рынки приводили меня ввосхищение. Мне нравились шум и грохот большого города, суета тысяч и тысяч егожителей – ремесленников, клерков, художников, бесконечное мелькание лиц.

Днем я почти забывал о видениях, посетивших меня в кабачке,за исключением разве что тех случаев, когда на глаза мне попадался валявшийсяна улице труп, которых, надо сказать, было немало на грязных городских аллеях,или когда мне случалось присутствовать на Пляс-де-Грев, где происходилипубличные казни.

А я почему-то всегда оказывался на Пляс-де-Грев во времяпубличных казней.

И каждый раз я со стонами покидал площадь, дрожа с головы доног. Это становилось для меня наваждением, грозящим полностью разрушить моюпсихику. Но Никола оставался непреклонным.

– Лестат, пожалуйста, никаких разговоров о вечном, онепознаваемом, о том, что невозможно изменить, – требовал он, грозя впротивном случае хорошенько встряхнуть или даже ударить меня.

Но с наступлением сумерек – а это время суток я ненавиделбольше всего – вне зависимости от того, присутствовал ли я в тот день на казнии был ли день ясным или пасмурным, меня неизменно охватывала дрожь.Единственным спасением оставался теплый, уютный, ярко освещенный театр, апотому я старался всегда оказаться там до заката солнца.

Надо сказать, что в то время в Париже театры на бульварахвообще не имели каких-либо законных прав. Государственной поддержкойпользовались только «Комеди Франсез» и Итальянский театр, где и ставилисьдостойные внимания спектакли – трагедии, комедии, пьесы Расина, Корнеля ивеликолепного Вольтера.

Старинные же итальянские комедии масок, которые я так любили героями которых были Панталоне, Арлекин, Скарамуш и многие другие, продолжалижить, как и прежде, на подмостках балаганов на Сен-Жерменской ярмарке вместе сканатоходцами, акробатами, жонглерами и кукольниками.

Наследниками и последователями ярмарочных балаганов былитеатры на бульварах. В последние десятилетия восемнадцатого века они прочнообосновались по обе стороны бульвара Тамплиеров и, хотя актеры играли главнымобразом для городской бедноты, для тех, кто не мог позволить себе купить билетв настоящий большой театр, среди публики можно было встретить людей вполнесостоятельных. Многие аристократы и богатые буржуа приходили в ложи бульварныхтеатров, потому что представления в них отличались живостью и талантливой игройактеров и не были столь напыщенны, как пьесы Расина и великого Вольтера.

Мы ставили итальянские комедии точно так же, как учили меняделать это прежде. Они были полны импровизаций, а потому каждое представлениеполучалось новым и неповторимым, несмотря на то что пьеса оставалась той же,что и в предыдущий вечер. Кроме того, мы пели и занимались на сцене всякогорода другой чепухой, но не потому, что это нравилось публике, а потому, чтобыли вынуждены делать это, чтобы нас не обвинили в нарушении монополиигосударственных театров на чистое искусство.

Сам театр представлял собой обшарпанную деревянную крысинуюнору, в которой могли разместиться не больше трех сотен зрителей. Но при этомего сцена и интерьеры были оформлены весьма элегантно, а голубой бархатныйзанавес выглядел просто шикарно. Ложи от остальной части зрительного залаотделялись барьерами и шторками. Актеры и актрисы обладали большим опытом игрыи, несомненно, были очень талантливы, хотя, быть может, мне просто так казалосьв то время.

Даже если бы я не страдал недавно приобретенной боязньютемноты, этой «болезнью смертности», как упорно называл ее Никола, моерадостное возбуждение в тот момент, когда я выходил на сцену, едва ли было быменьшим.

Каждый вечер в течение пяти или шести часов я жил вмаленькой вселенной, полной смеха, криков и ссор, борьбы за кого-то и противкого-то, где все мы были товарищами друг другу, даже если на самом деле нас несвязывала дружба. Мы словно плыли в одной лодке по безбрежному океану,вынужденные в полном согласии налегать на весла, ибо не имели возможностиразойтись в разные стороны. Это было божественно!

Никола не разделял моего безграничного энтузиазма, но можноли было ожидать от него чего-либо иного. Когда его богатые приятели-студентыприходили поболтать с ним, он становился более ироничным, чем обычно. Из-затого образа жизни, который он вел, они считали его едва ли не безумцем. Что жекасается меня, то с аристократом, который пал так низко, что помогаетпереодеваться актрисам и выносит помои, они не желали даже разговаривать.

На самом деле эти молодые буржуа стремились любыми способамипревратиться в аристократов. Они при первой же возможности покупали себе титулыили женились на девушках из благородных семей. Одна из насмешек истории в том исостоит, что во время Великой революции они встали на сторону восставших ипомогали уничтожать именно тот класс, к которому сами всегда стремилисьпринадлежать.

Друзья Никола меня совершенно не интересовали. Актеры неимели понятия о моем происхождении, а я отказался от своего родового имени деЛионкур и сменил его на более простое, ничего ни для кого не значившее. Отнынеменя звали Лестат де Валуа.

Я старательно изучал все, что имело отношение к сцене,запоминал, подражал, задавал бесчисленные вопросы. Я забывал об этом лишь в теминуты, когда Никола солировал на скрипке. Он поднимался со своего места вмаленьком оркестре, луч света выхватывал из темноты его фигуру, и Николаначинал играть одну из прекрасных маленьких сонат. Иногда мне казалось, что,прозвучи его музыка чуть дольше, стены театра, не выдержав, рухнут.

И все это время я жил в ожидании того момента в жизни, когдастарые актеры, у которых я учился, которым подражал и прислуживал как лакей,наконец скажут:

«Ну что ж, Лестат, сегодня вечером мы хотим видеть тебя вроли Лелио. Теперь ты знаешь, что должен делать».