Трудно сказать… Мое состояние словно пришло откуда-то извне.Сначала возникла мысль, но уже в следующую минуту она превратилась вреальность. Мне кажется, такого рода вещи можно ожидать, но вы не в силахзаставить их возникнуть.

Конечно же, со временем острота ощущений сгладилась. Но стех пор небо над моей головой уже никогда не было столь же голубым, как прежде.Я смотрел на мир совершенно другими глазами, и даже в самые счастливые минуты,омрачая их, меня не покидало ощущение собственной слабости и бессмысленностинашей жизни в целом.

Возможно, это следует рассматривать как предчувствие. Хотя ятак не считаю. Это было нечто гораздо более значительное. К тому же я не верю впредчувствия.

Вернусь, однако, к своему рассказу. Пока длился весь этоткошмар, я избегал встречаться с матерью. Мне ни в коем случае не хотелосьговорить с ней о столь ужасных вещах, как смерть и хаос. Однако все вокругтолько и твердили ей о том, что я лишился рассудка.

И вот наконец в первое воскресенье Великого поста она самапришла ко мне.

Я был один в комнате. Все домашние и прислуга с наступлениемсумерек отправились в деревню, где каждый год в этот день традиционно жглибольшой костер.

Я никогда не любил этот праздник. Ревущее пламя, пение итанцы, крестьяне, под странные песнопения с зажженными факелами ходившие затемпо дворам, – все это вызывало во мне необъяснимый страх.

Один недолго прослуживший в нашем приходе священник называлобычай языческим. Но от него довольно быстро избавились. Наши крестьяне,уроженцы гор, твердо придерживались старинных обрядов, веря, что только такимобразом могут заставить деревья плодоносить и получить на полях хороший урожай.

Вот на таких праздниках мне больше, чем когда бы то ни было,казалось, что люди, которых я вижу перед собой, способны сжигать на кострахведьм.

В том состоянии, в котором я тогда находился, при мысли одеревенском празднике я не мог испытывать ничего, кроме ужаса. Сидя возлекамина, в котором тоже горел огонь, я с трудом сдерживал желание подойти к окнуи взглянуть на костер, пламя которого одновременно и притягивало и пугало меня.

Войдя в комнату, мать прикрыла за собой дверь и сказала, чтоей необходимо поговорить со мной. Она обращалась ко мне очень ласково.

– Скажи, то, что случилось с тобой, связано с известиемо моей близкой смерти? – спросила она. – Признайся, если этодействительно так. Дай мне свои руки.

Она даже поцеловала меня. В давно уже выцветшем халате, с неуложенными в прическу волосами она казалась необычайно хрупкой. Мне невыносимобыло видеть седые пряди на ее голове. Она выглядела худой и изможденной.

Я совершенно искренне ответил ей, что не знаю причины, апотом рассказал о том, что происходило в кабачке, стараясь не акцентироватьвнимание на наиболее ужасных моментах и странной логике развития событий. Вовсяком случае, я стремился, чтобы все выглядело не столь страшно.

– Ты настоящий воин, сынок, – выслушав меня,сказала она. – Ты никогда не смиришься. Даже если окажется, что таковасудьба всего человечества, ты не согласишься принять ее.

– Я не могу, – горестно ответил я.

– Именно за это я и люблю тебя. Это так на тебя похоже– понять и увидеть такое, сидя поздно вечером за бутылкой вина в маленькойкомнатке кабачка. И полностью в твоем характере восстать против этого, так жекак ты восстаешь против всего остального.

Я понимал, что она не осуждает меня, и все же заплакал. Матьдостала носовой платок, развернула его и вынула несколько золотых монет.

– Ты сумеешь все преодолеть, – промолвилаона. – Все дело в том, что в данный момент тебе портит жизнь мысль осмерти. Но жизнь гораздо важнее смерти. И вскоре ты это поймешь. А теперьвыслушай меня. Ко мне приходили врач и старуха из деревни, которая умеет лечитьлучше любого врача. И оба они подтвердили, что мне осталось жить совсемнедолго.

– Не говорите так, матушка! – воскликнул я, осознаввдруг, каким же я был эгоистом, но не в силах уже изменить что-либо. – Ина этот раз, пожалуйста, не делайте мне никаких подарков! Спрячьте деньги.

– Сядь, – приказала она, указывая на скамью рядомс камином.

Я против воли подчинился, и она села рядом.

– Мне известно, – вновь заговорила она, – чтовы с Никола говорили о побеге.

– Я никуда не убегу, матушка…

– Ты имеешь в виду, пока я не умру?

Я ничего не ответил. Мне трудно передать, что творилосьтогда у меня в душе. Я еще не успел окончательно прийти в себя, меня трясло отнервного перенапряжения. А нам приходилось говорить о том, что эта живая,дышащая женщина в скором времени должна будет перестать жить и дышать, станетразрушаться, разлагаться, а душа ее умчится в пропасть; о том, что все еестрадания в момент смерти превратятся в ничто. Ее лицо с мелкими чертамипоходило на рисунок на вуали.

Из находившейся на достаточно большом расстоянии от замкадеревни доносилось тихое пение собравшихся на праздник крестьян.

– Лестат, я хочу, чтобы ты уехал в Париж, –сказала она. – Я прошу тебя взять эти деньги – это все, что осталось уменя от наследства моей семьи. Когда придет мой час, я хочу быть уверенной, чтоты уже в Париже. Лестат, я хочу умереть, зная, что ты в Париже.

Я был поражен. Мне вспомнилось потрясенное выражение ее лицав тот день, когда меня привезли домой после неудавшегося побега с итальянскимиактерами. Я долго всматривался в ее глаза. В своем стремлении убедить меня онаказалась едва ли не сердитой.

– Я панически боюсь смерти, – продолжала она, иголос звучал почти что сухо. – Но если в момент смерти я не буду уверена втом, что ты в Париже, что ты свободен, я просто сойду с ума.

Молча, одними глазами я просил у нее подтверждения того, чтоправильно понял ее слова.

– Так же как и твой отец, я стремилась удержать тебявозле себя, – вновь заговорила она. – Но причиной тому была негордость, а эгоизм. А теперь настало время загладить вину. Я хочу увидеть, какты уезжаешь. И мне совершенно все равно, что ты станешь делать, когда доберешьсядо Парижа, будешь ли петь под аккомпанемент скрипки Никола или крутить сальтона подмостках балагана на Сен-Жерменской ярмарке. Только уезжай и старайся какможно лучше делать то, что уготовит тебе судьба.