Несколько дней спустя Билл Макманус случайно столкнулся с Сидни в палате Джоанны Уитмен. Сидни решила наконец лично познакомиться с этой пациенткой. Муж Уитмен выглядел теперь по-прежнему таким же изможденным, но тревога в его глазах уступила место безмятежности. В вену левой руки больной капал раствор разжижающего кровь гепарина. Сидни пожала ее правую руку.

— Смотрите-ка, кто к нам пришел! — воскликнул Макманус. Несмотря на какое-то внутреннее предубеждение, Сидни была благодарна ему за это изъявление искренней радости.

— Миссис Уитмен, бьюсь об заклад, что она вам ничего не сказала, а сам я постеснялся это сделать. Доктор Саксена — это тот человек, который разгадал загадку вашей болезни.

Джоанна Уитмен посмотрела на Сидни и с чувством сжала ее руку:

— Спасибо, милая. Я уже думала, что сойду с ума, — эта болезнь свалилась неизвестно откуда.

Сидни улыбнулась.

— Берегите себя, миссис Уитмен.

Когда Сидни направилась к двери, ее окликнул муж больной:

— Доктор!

Сидни остановилась. Мужчина протянул костлявую ладонь и пожал ее руку:

— Спасибо, спасибо вам.

Во второй половине дня Сидни занялась тем, чем она занималась каждый год в свой день рождения с тех пор, как ей исполнилось тридцать. Она поехала на детскую площадку неподалеку от дома. Дождь сместился на восток, но было по-прежнему облачно и дул холодный ветер, предвестник зимы. Однако закаленные или уставшие от сидения дома мамаши отдыхали на скамейках, пока их чада дошкольного возраста носились друг за другом, лазили по шведским стенкам, скатывались с горок или сидели в мокрых песочницах, погрузившись в свой детский мир. Матери оживленно болтали, не спуская, однако, с них глаз.

То и дело слышалось: «Осторожнее!»; или: «Посмотри на себя!» — девочке, ползущей по земле. «Отдай!» — мальчишке, не желавшему отдавать другому мальчишке тележку. «Картер, не швыряйся песком!» Слова похвалы, порицания, совета, которым испокон века матери стараются воспитать счастливое и здоровое потомство. Одна из мам качала старомодную синюю коляску, глядя, как ее малыш ворочается среди пестрых игрушек. Время от времени она пристально вглядывалась в личико младенца, от души надеясь, что дитя продолжает спать.

Сидни усаживалась на свободную скамью и принималась смотреть на детей и мамаш. Это был ее ежегодный тест. Хотелось проверить, не теплится ли в ней желание присоединиться к этим мамашам. Она понимала, что самой природой запрограммирована на то, чтобы оставить потомство, на передачу генов, на продолжение родительско-детской цепи от первобытного моря до вот этой игровой площадки.

Сидни посмотрела на часы и начала наблюдать. Ощущает ли она, глядя на личики детей, пустоту собственного бытия? Глядя на матерей, она вглядывалась и в себя. Ревнует ли она, завидует ли? Через двадцать минут она решила, что нет, не завидует. Совсем не завидует. Сердце не сжимается, слезы не текут из глаз. Нет никаких физиологических признаков тоски по материнству.

Она не осуждала материнскую нежность, самоотверженность, преданность детям, но, видя, как мамаши суют своим чадам печенья, утешают после падений, дуют на сбитые коленки, она не испытывала ни малейшей зависти. Это была бы невероятная скука — если бы она вдруг поменялась местами с любой из этих женщин.

Сидни была удовлетворена. Когда-то она надеялась выйти замуж за Росса, посвятить себя ему, стать одной из женщин-врачей, работавших на неполную ставку, чтобы иметь возможность заниматься семьей. Когда он, сидя в машине, слезливо объявил ей, после того рокового обеда, что разлюбил ее, Сидни была убита и опустошена. В сердце словно образовалась дыра, сквозь которую улетучились надежды на будущее счастье. Аристотель назвал надежду проснувшейся мечтой, и этой мечтой она жила в своем романе с Россом. Думая об этом теперь, она понимала, что совсем не знала Росса. Ее влекла мечта, а не он сам.

После разрыва Сидни целую неделю пролежала в кровати, вставая лишь затем, чтобы поесть или зайти в ванную. А потом все прошло. С Россом было покончено. Больше того, она покончила и с мечтой разделить с другим человеком свою жизнь, покончила с желанием посвятить себя ублажению какого-то самца и с намерением пожертвовать профессиональной карьерой ради замужества. Она выжгла слабость из своей души. Сидни была в этом уверена. Теперь она ей не подвержена и может сосредоточиться на том, чтобы стать лучшим врачом больницы и занять со временем кресло Хутена. Когда полчаса истекли, она встала и пошла к машине, убежденная, что вполне удовлетворена жизнью — по крайней мере на весь следующий год. Теперь надо выполнить второй пункт программы дня рождения — массаж. После этого она вернется в больницу.

Понедельник. Шесть часов утра. В комнате 311 пахло свежезаваренным кофе и чисто вымытыми волосами. Большинство врачей были одеты в отутюженную хирургическую форму, удобные носки и резиновые тапочки. Их было легко сбросить во время длительного сидения за операционным столом или на время короткого сна во время дежурства. Все были свежими и чистыми, как обычно ранним утром начала недели, за исключением нескольких врачей, только что пришедших с ночного дежурства. У тех вид был усталый, лица помяты. Они что-то печатали на своих ноутбуках и по сотовым телефонам тихо отдавали распоряжения сестрам отделений интенсивной терапии. Некоторые разыгрывали полнейшую невозмутимость, пытаясь читать газеты, но все же в зале чувствовалось напряжение.

Хардинг Хутен, Сидни Саксена и Сун Пак сидели на своих обычных местах в первом ряду. Хутен, как всегда, был в галстуке-бабочке и сильно накрахмаленной белой сорочке. Виллануэва красовался в самом центре амфитеатра, похожий на грубо обтесанную глыбу с острова Пасхи, которую неведомо как занесло в этот зал. Специально для таких случаев он надевал маску свирепости, способной до смерти напугать полузащитников соперника. Не говоря уже о нежных медиках.

Тай вопреки обыкновению сидел не в первом, а в заднем ряду амфитеатра в гордом одиночестве. Люди, входившие в зал, бросали на него сочувственные взгляды, одновременно радуясь, что трагедия случилась не с ними, а с этим, словно отлитым из тефлона мастером, с которым, казалось, вообще не могло ничего случиться. «Этот случай многому нас научил», — говорили ему врачи после того достопамятного разбора, и это было действительно так. Несчастье, происшедшее с Таем, заставило изменить протокол обследования хирургических больных. У них теперь в обязательном порядке брали анализы на свертывание крови, а врачи тщательно собирали анамнез, выясняя, не было ли у больного или его родственников в прошлом тяжелых кровотечений. Ошибка Тая Вильсона не должна повториться. В этом была суть разборов по утрам в понедельники. Один из старших врачей уже подготовил методичку по хирургическим осложнениям у пациентов с болезнью фон Виллебранда. Однако этот страшный эпизод пошатнул веру Тая Вильсона в себя. Конечно, врачи должны учиться на своих ошибках и делать выводы даже из смерти своих пациентов, но он подспудно всегда считал, что все это случается с другими врачами, с ним такого быть не может. Коллеги, успокаивая его, говорили, что мальчик все равно погиб бы от опухоли, но это не могло служить оправданием. Он убил мальчика и не мог отмахнуться от этого чудовищного в своей простоте факта. Пытаясь объяснить свою роль в истории с Квинном, Тай стал по-иному оценивать себя и свою профессию. Несомненно, смерть и осложнения — враги любого врача, но больные иногда умирают. Иногда этому нет внятных объяснений. Несчастья случаются и с хорошими людьми, несчастья случаются с хорошими врачами. Иногда. Тай пытался повторять эти слова как заклинание, как мантру. «Несчастья случаются с хорошими врачами». Но это не помогало. За последнее время ему все чаще и чаще мерещилось веснушчатое улыбающееся личико Квинна, его полные доверия глаза. И каково приходится одинокой матери, которая перестала быть матерью? У его собственной матери после смерти брата оставались еще две сестры и он, да еще и муж, отец Тая, — пусть даже только номинальный.