Шрифт:
Интервал:
Закладка:
- Нет, нет! - заговорила она, отрицательно качая головой, -Не могу поверить. Они - за совесть.
- Про кого говоришь? - задумчиво спросил Рыбин.
- Про всех… про всех до единого, кого видела!
- Не туда глядишь, мать, гляди дальше! - сказал Рыбин,опустив голову.
- Те, которые близко подошли к нам, они, может, сами ничегоне знают. Они верят - так надо! А может - за ними другие есть, которым - лишьбы выгода была? Человек против себя зря не пойдет…
И, с тяжелым убеждением крестьянина, он прибавил:
- Никогда ничего хорошего от господ не будет!
- Что ты надумал? - спросила мать, снова охваченнаясомнением.
- Я? - Рыбин взглянул на нее, помолчал и повторил: - Отгоспод надо дальше. Вот.
Потом снова помолчал, угрюмый.
- Хотел я к парням пристегнуться, чтобы вместе с ними. Я вэто дело - гожусь, - знаю, что надо сказать людям. Вот. Ну, а теперь я уйду. Немогу я верить, должен уйти.
Он опустил голову, подумал.
- Пойду один по селам, по деревням. Буду бунтовать народ.Надо, чтобы сам народ взялся. Если он поймет - он пути себе откроет. Вот я ибуду стараться, чтобы понял - нет у него надежды, кроме себя самого, нетуразума, кроме своего. Так-то!
Ей стало жаль его, она почувствовала страх за этогочеловека. Всегда неприятный ей, теперь он как-то вдруг стал ближе; она тихосказала:
- Поймают тебя…
Рыбин посмотрел па нее и спокойно ответил:
- Поймают - выпустят. А я - опять…
- Сами же мужики свяжут. И будешь в тюрьме сидеть…
- Посижу - выйду. Опять пойду. А что до мужиков - разсвяжут, два, да и поймут, - не вязать надо меня, а - слушать. Я скажу им: «Вымне не верьте, вы только слушайте». А будут слушать - поверят!
Он говорил медленно, как бы ощупывая каждое слово, преждечем сказать его.
- Я тут, последнее время, много наглотался. Понял кое-что…
- Пропадешь, Михаиле Иванович! - грустно качая головой,молвила она.
Темными, глубокими глазами он смотрел на нее, спрашивая иожидая. Его крепкое тело нагнулось вперед, руки упирались в сиденье стула,смуглое лицо казалось бледным в черной раме бороды.
- А слыхала, как Христос про зерно сказал? Не умрешь - невоскреснешь в новом колосе. До смерти мне далеко. Я - хитрый!
Он завозился на стуле и не спеша встал.
- Пойду в трактир, посижу там на людях. Хохол что-то нейдет.Начал хлопотать?
- Да! - сказала мать улыбаясь.
- Так и надо. Ты ему скажи про меня. Они медленно пошлиплечо к плечу в кухню и, не глядя друг на друга, перекидывались краткимисловами.
- Ну, прощай!
- Прощай. Когда расчет берешь?..
- Взял.
- А когда уходишь?
- Завтра. Рано утром. Прощай!
Рыбин согнулся и неохотно, неуклюже вылез в сени. Мать сминуту стояла перед дверью, прислушиваясь к тяжелым шагам и сомнениям,разбуженным в ее груди. Потом тихо повернулась, прошла в комнату и, приподнявзанавеску, посмотрела в окно. За стеклом неподвижно стояла черная тьма.
«Ночью живу!» - подумала она.
Ей было жалко степенного мужика - он такой широкий, сильный.
Пришел Андрей, оживленный и веселый. Когда она рассказалаему о Рыбине, он воскликнул:
- Ну, и пускай ходит по деревням, звонит о правде, будитнарод. С нами трудно ему. У него в голове свои, мужицкие мысли выросли, нашим -тесно там…
- Вот - о господах говорил он, - есть тут что-то! -осторожно заметила мать. - Не обманули бы!
- Задевает? - смеясь, вскричал хохол. - Эх, ненько, деньги!Были бы они у нас! Мы еще все на чужой счет живем. Вот Никопай Ивановичполучает семьдесят пять рублей в месяц - нам пятьдесят отдает. Так же и другие.Да голодные студенты иной раз пришлют немного, собрав по копейкам. А господа,конечно, разные бывают. Одни - обманут, другие - отстанут, а с нами - самыелучшие пойдут…
Он хлопнул руками и крепко продолжал:
- До нашего праздника - орел не долетит, а все-таки вот мыпервого мая небольшой устроим! Весело будет!
Его оживление отталкивало тревогу, посеянную Рыбиным. Хохолходил по комнате, потирая рукой голову, и, глядя в пол, говорил:
- Знаете, иногда такое живет в сердце, - удивительное!Кажется, везде, куда ты ни придешь, - товарищи, все горят одним огнем, всевеселые, добрые, славные. Без слов друг друга понимают… Живут все хором, акаждое сердце поет свою песню. Все песни, как ручьи, бегут - льются в однуреку, и течет река широко и свободно в море светлых радостей новой жизни.
Мать старалась не двигаться, чтобы не помешать ему, непрерывать его речи. Она слушала его всегда с большим вниманием, чем других, -он говорил проще всех, и его слова сильнее трогали сердце. Павел никогда неговорил о том, что видит впереди. А этот, казалось ей, всегда был там частьюсвоего сердца, в его речах звучала сказка о будущем празднике для всех наземле. Эта сказка освещала для матери смысл жизни и работы ее сына и всехтоварищей его.
- А очнешься, - говорил хохол, встряхнув головой, -поглядишь кругом - холодно и грязно! Все устали, обозлились…
С глубокой печалью он продолжал:
- Обидно это, - а надо не верить человеку, надо бояться егои даже - ненавидеть! Двоится человек. Ты бы - только любить хотел, а как этоможно? Как простить человеку, если он диким зверем на тебя идет, не признает втебе живой души и дает пинки в человеческое лицо твое? Нельзя прощать! Не засебя нельзя, - я за себя все обиды снесу, - но потакать насильщикам не хочу, нехочу, чтобы на моей спине других бить учились.
Теперь глаза у него вспыхнули холодным огнем, он упрямонаклонил голову и говорил тверже:
- Я не должен прощать ничего вредного, хоть бы мне и невредило оно. Я - не один на земле! Сегодня я позволю себя обидеть и, может,только посмеюсь над обидой, не уколет она меня, - а завтра, испытав на мне своюсилу, обидчик пойдет с другого кожу снимать. И приходится на людей смотретьразно, приходится держать сердце строго, разбирать людей: это - свои, это -чужие. Справедливо - а не утешает!
Мать вспомнила почему-то офицера и Сашеньку. Вздыхая, онасказала:
- Уж какие хлебы из несеяной муки!..
- Тут и горе! - воскликнул хохол.
- Да-а! - сказала мать. В памяти ее теперь встала фигурамужа, угрюмая, тяжелая, точно большой камень, поросший мохом. Она представиласебе хохла мужем Наташи и сына женатым на Сашеньке.