Собирая гирлянды из искусственных цветов, которые фотограф использовал в качестве декорации при съемке портретов Кристабель Панкхерст, Эмили принялась описывать, как она собирается готовить им нечто вроде рагу, томленного в густом и душистом винном соусе.

Пока она говорила, Джейсон снова взглянул на ее лицо и рот, и, увидев, как в полуоткрытых губах мелькают ее влажные зубы, а то и остренький кончик языка, он вдруг понял, что не сможет противиться желанию поцеловать ее до того, как окончательно стемнеет.

Предлогом, разумеется, станет ее превосходное блюдо.

— Чудно, Эмили! — воскликнет он. — Просто великолепно! Подойди ко мне, девочка, я хочу тебя поцеловать.

Очень важно и для нее, и для него, чтобы первый поцелуй был как можно ближе к совершенству; и вот тут-то красный лук, чей острый привкус долго остается в глубине рта и на внутренней поверхности щек, мог сослужить им плохую службу.

— Отлично, — сказал Джейсон. — Думаю, лучше остановиться на корнишонах.

Гораций Тредуэлл тем временем продолжал вести расследование по делу Эмили.

Правда, природная инертность констебля поставила его поиски под угрозу. Теперь он оказался в положении тех любителей садовых лабиринтов, что испробовали (или, по крайней мере, так им казалось) все возможные комбинации, чтобы найти выход, но, утомившись от бесконечного хождения по кругу и упираясь каждый раз все в тот же растительный тупик, наконец бессильно опустились на скамейку, поставленную там специально, и взяли паузу. Нет, они вовсе не расписались в своей несостоятельности, разумеется, нет; в любом случае они рано или поздно выберутся; но им необходима передышка, чтобы встряхнуться, собраться с мыслями и убедить себя, что они нисколько не глупее других гуляющих, уже достигших цели, чьи довольные смешки и взаимные поздравления слышались по ту сторону живой изгороди.

Вот в таком тупике сейчас находился и Тредуэлл.

Джейсон, правда, был уверен, что в итоге полицейский выйдет из лабиринта и получит доказательство, что версия, по которой родителями Эмили являлись Лиам и Мэрин О’Каррик, шита белыми нитками; из чего, бесспорно, сделает вывод, что фотограф Фланнери не мог легально удочерить ребенка ирландских фермеров, которых никогда не существовало.

А уж это будет иметь для Эмили самые серьезные последствия, тем более что под давлением антисемитской лиги[56], которую поддержали депутаты-консерваторы и некоторые газеты («Иностранец, если он вызывает отвращение своим внешним видом, неимущий, больной, вшивый, убогий и склонный к совершению преступлений… не должен получать разрешение на въезд в нашу страну…» — распинался автор редакционной статьи газеты «Манчестер ивнинг кроникл»), парламент провел «Закон об иностранцах», нацеленный на ограничение иммиграции.

И хотя в первую очередь касался он евреев Центральной и Восточной Европы, его нетрудно было применить и к любому лицу не английской национальности, которое отныне обязано было предъявлять паспорт и доказывать, что у него при себе достаточно средств, чтобы обеспечить себя всем необходимым.

В Гримсби, по ту сторону эстуария Хамбера, откуда пустился в путь ветер, нагнавший вечерний ливень в Чиппенхэм, власти отказали во въезде на британскую территорию двадцати двум русским иммигрантам, прибывшим на пароходе из Гамбурга, которые оказались слишком бедными, ибо не обладали суммой, требуемой по закону; стало также известно, что в Дувре по тем же соображениям задержали одного пассажира-американца.

И если Джейсон без труда набил бы кошелек Эмили (для этого ему не пришлось ждать принятия закона), то он ума не мог приложить, как ему достать ей паспорт.

Единственным выходом был брак.

И он ей об этом сказал — о, совсем просто, что-то вроде: послушай, Эмили, что ты ответила бы мне, предложи я тебе выйти за меня замуж? — пока она накрывала на стол, меняя повседневные тарелки, расставленные миссис Брук, на роскошный сервис (Флоранс обожала украшать стол предметами искусства, и все ящики, шкафы и буфеты Пробити-Холла были заполнены изумительной посудой).

От волнения Эмили выпустила из рук тарелку из китайского фарфора восемнадцатого века, периода Юнчжэн[57], с изображением пионов под сливовым деревом. Розово-красный цвет и округлые очертания пионов напоминали Джейсону женские лона, влажные и ароматные. Таким было лоно Флоранс, пока болезнь не иссушила его и не сморщила. Это была любимая его тарелка. К счастью, упав на ребро, она покатилась, завертелась и перевернулась, не разбившись.

— Может, ты вовсе не хочешь, чтобы я на тебе женился? — сказал Джейсон.

Из книг он знал, что у лакота было запрещено сочетаться браком не только с близкими родственниками и вообще людьми той же крови, но даже и с членами одной общины.

Разве не принадлежал Джейсон — самое малое — к одному с Эмили клану?

Она улыбнулась:

— Если два человека крепко любят друг друга, в следующем воплощении они станут близнецами.

Джейсон не понял, что она собиралась этим сказать. Для него все это было чересчур туманно. А может, и для нее тоже. Нередко — ведь английский не был ее родным языком — Эмили, хотя и мыслившей ясно, не удавалось точно выразить свою мысль. Для него было привычным делом обращать внимание не столько на слова, сколько на то, чем они сопровождались. На этот раз — улыбкой. Джейсон заключил, что таким образом Эмили ответила ему согласием.

Она подобрала с пола тарелку и вытерла ее обшлагом рукава. Затем молча удалилась, пройдя сквозь последние солнечные лучи с роящимися в них бесчисленными пылинками, проникавшие в теплицу через щели драпировки.

Было уже совсем темно, когда Джейсон проводил Эмили до ее двери. Она занимала комнату на третьем этаже, расположенную как раз над спальней фотографа. Когда-то Флоранс обустроила ее для ребенка, которого мечтала завести. Три попытки, три разочарования. По мнению доктора Леффертса, детородные органы молодой женщины были непоправимо повреждены оковами, которыми Флоранс сильно сдавливала тело во время цирковых номеров.

Комната, принадлежавшая теперь Эмили, была обтянута набивной тканью с фиолетовым узором на белом фоне, изображавшим гонявших обручи детей, птичек, затаившихся в кустарнике, и маленьких фавнов, играющих на флейте под купами деревьев.

На толстом и мягком ковре высилась кровать орехового дерева с наброшенным на нее лиловым шелковым одеялом, которое Эмили имела обыкновение сбрасывать во сне на пол — ей всегда было жарко. Иногда ради забавы она перевязывала один из уголков одеяла, так что получалась забавная мордочка рептилии, только нежная и мягкая, которой она гладила себя по щеке.

На стене, прямо над подушкой, где она блестящим веером раскидывала свои черные волосы, Эмили развесила фотографии: иссохшие, беззубые и морщинистые лица — на одном вместо глаза зияла дыра, — сделанные Джейсоном, который был настолько поглощен воспитанием своей приемной дочери, что так и не удосужился довести до конца «Вездесущность смерти».