Второй девочке, выжившей в этой бойне, по имени Зинткала Нуни, затем Маргарет, которую американская пресса продолжала упорно называть Потерянной Птицей, повезло гораздо меньше.

После многих лет надругательств со стороны удочерившего ее генерала (многие говорили о сексуальном насилии) Потерянная Птица чахла в интернате для индейцев возле Портленда, в штате Орегон, где большую часть времени проводила, подвергаясь наказаниям: ее лишали пищи, плевали ей в лицо, били, закрывали в карцере, где ее кусали крысы.

Джейсон узнал обо всем этом от Кристабель Панкхерст, а та, в свою очередь, — от Клары Колби, супруги (ныне разведенной) генерала, которая тоже стала активным борцом за женские права.

— Все будет хорошо, я буду очень нежным.

— Нежным?

Эмили с недоумением посмотрела на него, нахмурив брови, поскольку успела забыть о том, что пришло в голову одновременно обоим, едва они переступили порог ее комнаты.

— В постели, я имею в виду, — уточнил Джейсон.

Никогда он не сможет дать ей столько сладострастия, сколько давал Флоранс, которой он привязывал руки к спинке кровати, чтобы она могла одновременно насладиться освобождением и от «цепей», и от ласк, которые он щедро ей расточал.

До чего же упоительно было чувствовать, как сотрясается ее тело, выгибаясь дугой, чтобы затем слиться с ним в миг наивысшего торжества любви…

Зная каждый этап действа, которого Джейсон всегда строго придерживался, Флоранс подгадывала момент окончательного освобождения от «пут» как раз в то мгновение, когда он возносил ее к вершинам блаженства, и крик, вырывавшийся из ее груди, был не только гимном свободе — он также был признанием в готовности отдаться любовному экстазу, который захватывал ее целиком.

Но на деле «очень нежной» оказалась Эмили, так как она первая сделала шаг к их близости.

Тогда Джейсон стоял возле окна и смотрел на далекие огоньки Халла, искрившиеся над эстуарием Хамбера.

Флоранс всегда утверждала, что из этой комнаты можно было видеть Северное море. В действительности это был всего лишь туман, поднимавшийся от рек Халл, Анхольм, Дервент, Уз и Трент, сотканный из частичек, настолько насыщенных влагой, почти белых, что в неподвижном свете маяка на косе Сперн-Пойнт он и правда казался волнующейся морской пеной.

Джейсон не собирался противоречить Флоранс, даже подыгрывал ей, уверяя, что сам не только видел море, но и слышал звук рвущегося шелка, характерный для набегающего на песок прибоя.

Он научился любить Флоранс, забыв обо всех своих принципах, с щедрым великодушием признавая за ней правоту во всем, часто вопреки очевидности, подобно тому, как в древности люди обожали идолов, не всегда признавая, что те правы, зато всегда утверждая, что те вправе сделать что бы то ни было, даже если это и было несправедливо.

Эмили бесшумно к нему приблизилась, взяла за плечи и повернула к себе.

Он уставился на нее, заинтригованный. Первой мыслью Джейсона было, что она ищет его взгляд, чтобы сообщить ему нечто важное. Возможно, подумав, она решила объявить, что вовсе не хочет выходить за него замуж…

Но Эмили лишь чуть приоткрыла рот (Джейсону показалось, что она вот-вот заговорит), настолько приблизив к нему лицо, что дыхание их смешалось, и он тут же отметил (это позабавило его самого), что от губ девушки исходил тот же аромат экзотических фруктов (банана в основном, но также и манго, и личи, и звездчатого яблока, и физалиса), что и от некоторых фотохимикатов (он тут же спросил себя, а чем, интересно, пахло его дыхание, ведь он курил и до, и после съемки во второй половине дня, а позже, когда проявлял фотопластинки и пленки, закрылся в лаборатории с двумя бутылками — виски и шерри). Когда рот Эмили раскрылся еще больше, он увидел ее блестящий влажный язык, узкий и длинный, более насыщенного розового цвета, чем большинство «английских» языков (еще в юности, когда он только начал открывать для себя столь же разнообразные, сколь и восхитительные цвета женских интимных органов, Джейсон составил перечень различных оттенков розового слизистых оболочек, совсем как для гераней; его палитра включала их все — от бледно-розового до пурпурного, в том числе красносмородиновый и ярко-розовый).

Едва он его увидел и отнес к розово-малиновому оттенку, кончик этого языка выдвинулся к его губам, словно желая войти, но очень скромно, просительно — не язычок, а героиня Диккенса, что-то вроде Кэт Никльби[59] (от которой он был в восторге).

Поцелуй начался.

Верхняя губа Эмили слегка приподнялась, накрыв собой губу Джейсона и смочив ее слюной. Он тут же сказал себе, что будет очень внимательным, чтобы не вытереть рта, когда поцелуй завершится: ему хотелось как можно дольше сохранить влажный отпечаток рта девушки на своей коже, как раз под ноздрями.

Прижав к себе невесту (разве не был он вправе теперь так ее называть?) и ощутив сквозь ткань платья теплые округлости грудей с твердыми сосками, он вспомнил, что Эмили сняла корсет, который мешал ей работать, а Кристабель Панкхерст заметила, смеясь, что она абсолютно права, что, дескать, это символический жест, настоящий поступок феминистки, именно так и становятся суфражистками, а потом полиция тебя хватает и бросает в тюрьму.

Они долго стояли обнявшись. Джейсон пытался понять, где Эмили научилась целоваться (а ведь она умела, ей-богу, умела!), а девушка, которая на самом деле впервые поцеловала мужчину, тем временем удивлялась, как же это оказалось приятно. И не столько соприкосновение их губ, сколько смесь джина, шерри, табака и сам «дух мужчины», которые напоили своим ароматом дыхание Джейсона, напомнив ей запах лечебных настоек на основе шалфея, смолы элеми, чаполоти и йербы-лены[60], которыми поила ее мать, а от ощущения рук Джейсона, очень горячих, приподнявших ей волосы и соединившихся на ее затылке, она задрожала всем телом.

Глаз закрывать она не стала, он — да, но она увидела, что вскоре Джейсон их открыл и его взгляд был как у проснувшегося ребенка.

Прежде чем он сам это понял, Эмили уже знала — он счастлив.

Объявление о женитьбе Джейсона не просто не вызвало никаких нежелательных толков, напротив: при одной мысли о том, что они не окажутся в числе приглашенных, жителями городка овладело что-то вроде нервозности.

Большинство время от времени пользовалось услугами Фланнери в тот или иной важный момент жизни: будь то религиозная церемония, юбилей или ежегодная ассамблея ассоциации; и никто бы не понял, если бы «домашний фотограф», как о нем говорили, подобно тому, как говорят о нотариусе или докторе, забыл о них при составлении списка приглашенных на свадебное торжество.