Лампа под складчатым абажуром из тончайшей кисеи, подбитой белым грубым шелком, с узором из пышных розовых бальзаминов, трогательно освещала эту галерею устрашающих ангелов.

Вместо стульев по комнате были разбросаны большие мягкие подушки, служившие сиденьями, так что Эмили постоянно переходила от одной к другой. Взяв с этажерки книгу, она открыла ее и начала читать, тихонько произнося слова и слегка мямля — говорила Эмили абсолютно свободно, однако при чтении порой запиналась.

— Можно войти? — спросил Джейсон.

Девушка встала и широко распахнула дверь, которая до этого была слегка приоткрыта. Он помедлил. Порог этой комнаты он пересекал лишь в исключительных случаях, боясь, что нарушит что-то в существовании Эмили, если станет наблюдать за ней спящей или вдохнет ее легкое дыхание.

Раньше миссис Брук не упускала случая пожаловаться на то, в каком ужасном состоянии содержала Эмили, еще девочка, свое жилище. Она вела себя как дикая кошка: взбиралась на занавески, раскидывала грязное нижнее белье, словно метя территорию, и, подобно той же дикой кошке, притаскивала в дом мелкую добычу, найденную в саду: овощи, вырванные из грядки, продолговатые вороньи яйца, голубоватые в оливково-зеленую крапинку, белые с рыжими пятнышками яйца синиц, голубые — малиновок, белые с перламутровым отливом — зеленого дятла, а также колоски дикого овса, который Джейсон впервые увидел на берегу речки Нит возле шотландского города Дамфриса и который он решил акклиматизировать на берегах Уэлланда, поскольку находил этот злак на редкость «фотогеничным», если сплести из него венок и надеть на голову модели. Эмили мгновенно узнала это растение, так как оно было ей знакомо еще по Великим равнинам под именем душистое сено; она не помнила, каково было его предназначение, зато так и видела себя собирающей его целыми охапками и помнила, как хорошо оно пахло ванилью, когда она прижимала его к груди; именно чтобы вновь обрести запах детства, она продолжала рвать его на берегах Уэлланда, но рвать осторожно, в рамках дозволенного, чтобы не погубить еще не прижившиеся окончательно посадки; вернувшись к себе в комнату, она разувалась и топтала ногами колоски, чтобы вышел сок, аромат которого проникал ей под платье.

— Восхитительно, — произнес Джейсон.

— Что восхитительно?

— Не знаю. Что-то, исходящее от тебя. Приятный запах, запах свежей выпечки. Неужели миссис Брук вливает в воду душистую эссенцию, когда готовит для тебя ванну?

— Готовит ванну? Да она вытащит меня оттуда за волосы, если увидит, что я моюсь! Для нее мытье — порочная практика. Миссис Брук как-то мне сообщила, что никогда не принимала ванну, за исключением одного раза, когда бежала за улетевшей шляпой и угодила в реку. Уверена, для нее нежиться в воде так же предосудительно, как трястись в танце или под пальцами врача.

Джейсон нахмурился.

— При чем здесь пальцы врача?

— Миссис Брук призналась, что несколько раз обращалась за помощью к доктору Леффертсу, чтобы тот избавил ее от удушения матки[58], — объяснила Эмили. — Этот род недуга часто поражает женщин, вынужденных соблюдать целомудрие — монахинь, вдов или заключенных.

— Но миссис Брук к ним не относится!

— Она заключенная, поскольку не может отлучиться из дома, с тех пор как ее мужа парализовало; она почти монахиня, раз постоянно призывает Бога и всех святых сжалиться наконец над калекой; а вдова она потому, что лежачий больной вряд ли способен выполнять супружеский долг.

Давая возможность Джейсону в полной мере оценить мученичество Бекки Брук, Эмили выдержала паузу.

Но оценил Джейсон совсем другое: во-первых, тройную метафору, во-вторых, способность Эмили к взвешенному анализу, а в-третьих, интерес девушки к интимной жизни их экономки.

Эмили продолжила невозмутимым тоном:

— Леффертс сделал массаж половых органов миссис Брук с помощью двух пальцев, предварительно смазанных маслом белой лилии и шафрана, пока несчастная женщина не почувствовала «воспламенение всех чувств», воспоминание о котором впоследствии помогало ей избавиться от неприятностей, которые очень часто приводят к хронической истерии.

Джейсон смотрел на Эмили с недоумением, спрашивая себя, с помощью каких хитроумных маневров удалось ей вырвать подобное признание у миссис Брук, скромной, стыдливой и боящейся любых излияний чувств до такой степени, что даже в святочную неделю она сидела, запершись дома, из опасения, что, выйди она в город, ей пришлось бы выносить — и возвращать — поцелуи, которые хотя и приличествуют случаю, однако не становятся от этого менее неприглядными; не считая еще и того, что ей просто отвратительно прикосновение к ее лицу чьих-то влажных губ.

— Бедный, бедный доктор Леффертс! — вздохнула Эмили, изображая сочувствие, которого на самом деле не испытывала (в действительности ее черные блестящие глазки загорались, стоило ей представить рьяного лекаря, старавшегося вызвать оргазм, да желательно посильнее, у стареющей женщины с головой, напичканной мыслями одна мрачнее другой). — Из медицинских процедур эта для него наиболее неприятна, — продолжила она, — и еще вскрытие фурункулов. Доктор делает все возможное, чтобы перекинуть эту работенку на акушерок, однако некоторые пациентки, страдающие удушением матки, могут довериться только сноровке пальцев Леффертса, который делает массаж с необычайной деликатностью и вместе с тем результативно. Уж больно ответственное это дело — худо исполненное, оно может привести к осложнениям: лихорадке, желтухе, ужасным спазмам, приступам безумия, эпилепсии, повлечь за собой страшное исхудание и в некоторых случаях вызвать паралич.

— Поговаривают также, что от этого можно оглохнуть, — сказал Джейсон. — Крайне нежелательно, чтобы миссис Брук сразил столь неудобный недуг, как глухота, в момент, когда мы соберемся жениться. Тогда она понадобится в доме на полный рабочий день. Правда, для этого нужно дождаться смерти ее мужа, но, похоже, теперь это вопрос всего нескольких недель. После свадьбы мы поселим миссис Брук сюда.

Широким жестом Джейсон обвел комнату, по которой они теперь перемещались как-то по-особенному осторожно и куда он заходил лишь в отсутствие Эмили — прослушать «стучавшую» трубу водопровода или проверить, не прохудился ли каминный дымоход, проходивший как раз за изголовьем ее кровати; где Эмили оставалась только на ночь, простившись на пороге с Джейсоном, либо воскресным утром (по взаимному соглашению они проводили начало воскресенья, нежась в постели, каждый у себя, не одеваясь и с неприбранными волосами, по крайней мере часов до одиннадцати, а зимой и до двенадцати, ведь в церковь они не ходили — ни тот, ни другая: бог Эмили не признавался англичанами, а Джейсон окончательно забыл своего после смерти Флоранс).

— Ведь когда ты выйдешь за меня замуж, комната тебе уже не понадобится, — прибавил он.

Они обменялись смущенной улыбкой, словно внезапно осознав, оба в одно и то же мгновение, что́ стоит за их женитьбой и каким образом изменятся их привычные отношения.