Отныне Эмили, которая до сих пор позволяла себя обслуживать, будто выздоравливающий больной, долго пролежавший в постели, предстояло самой намазывать к завтраку тосты маслом и джемом, проверять, готов ли желток яичницы-глазуньи (либо снимать верхушки с яиц всмятку), осведомляться у Джейсона, сколько кусочков сахара он кладет в чай — один, два или три, ибо, к чести Пробити-Холла, сахар там к столу подавали кусочками: когда-то во время одного из турне во Францию Флоранс привезла «кусачки Франсуа» — приспособление, изобретенное парижским бакалейщиком для откалывания кусков от сахарной головы.

Эмили, естественно, знала, что Джейсон клал в чай полтора кусочка сахара и никогда не изменял этой привычке, но, в отличие от маленькой девочки, которой она была, чьи рост, душевное равновесие и благополучие зависели от стабильности жизненных устоев того мира, в котором она оказалась, в роли супруги, предназначенной ей в ближайшем будущем, ей следовало быть готовой, что муж в любой момент может изменить свое мнение, и научиться соответствовать неожиданным его требованиям или причудам.

Но самым необычным и новым поворотом в их жизни было то, что у них отныне будут супружеские отношения.

Об этом они никогда не думали, ибо до сих пор неукоснительно придерживались каждый своей роли, назначенной им случаем: он — приемный отец, она — его дочь, без каких-либо двусмысленностей; так что даже недоверчивый, как и большинство городков Англии, Чиппенхэм в это поверил.

И даже констебль Тредуэлл, считавший, что Джейсон злоупотребил плачевным положением четы О’Каррик, дабы отобрать у них Эмили, ни на мгновение не заподозрил, что фотограф похитил девочку, чтобы удовлетворить свои прихоти, отличные от естественного желания обзавестись ребенком, которого Флоранс так и не смогла ему подарить.

Впрочем, Джейсон и вел себя как самый настоящий заботливый отец. Он подписался, например, на ежемесячный журнал для медицинских работников, издаваемый в Лондоне, «Ланцет», чтению которого он посвящал два часа в неделю, чтобы быть в курсе, какие болезни могли угрожать здоровью Эмили, откуда и узнал, что, несмотря на подписанные американским правительством обязательства о предоставлении медицинской помощи индейцам, у народа сиу до сих пор была высокая детская смертность, и неизвестно отчего — от природных особенностей организма или плохих условий жизни в резервации. Тот же «Ланцет», кстати, утверждал, что в Дублине и Ливерпуле детей умирало даже больше, чем в Южной Дакоте, из чего Джейсон сделал вывод, что шанс на выживание у девочки-лакота был ничуть не ниже, чем у маленькой ирландки из графства Дублина или у ребенка-англичанина из Ланкашира.

Фотограф профинансировал и кампанию в прессе, поместив в «Чиппинг кроникл» несколько статей, разоблачающих использование в медицинской практике вредоносной опийной настойки, которую кормилицы давали младенцам, чтобы те вели себя спокойно.

Поначалу этот «сироп Годфри» был очень действенным, равно как и вполне безвредным, но чем больше организм привыкал к опию, тем больше требовалась ему доза действующего вещества, что в конце концов могло привести к смерти ребенка. Так что когда Эмили вдруг принималась ночью вопить не своим голосом, возможно, увидев кошмарный сон, единственным способом ее успокоить было не лекарство, а следующие действия: Джейсон вынимал девочку из влажной от испарины кроватки, прижимал к груди и отирал сомкнутыми губами пот с ее выпуклого лобика, рассказывая ей о бизонах в мохнатых зимних шубах, несущихся через прерию до самого горизонта, где они становились голубоватыми, сливаясь с небом, или об орлиных перьях.

Производители настойки опия, респектабельные фармацевты, занимавшие видное положение в Кингстон-апон-Халле, подали на Джейсона жалобу в суд. И он предпочел выплатить им возмещение убытков, предписанное законом, чем выставить боеспособную защиту, которая неминуемо пришла бы к тому, что ему пришлось бы признать: если припадки Эмили и могли быть устранены без помощи опия, то только потому, что она была не англичанкой, а ребенком сиу.

Но самой большой удачей Джейсона было то, что он записал Эмили в Чиппенхэмский колледж для девочек. Под помпезным названием скрывался довольно дрянной пансион, руководимый миссис Эммой Уолфрейт, собравшей несколько десятков бледных юных созданий под крышей малоприспособленного под жилье здания с анфиладой огромных залов, прежних приемных — их просто невозможно было натопить, — с которыми соседствовали крохотные клетушки, где добрый человек не рискнул бы разместить и кроликов.

Эта архитектурная особенность заведения сводилась к тому, что наказанные пансионерки помещались в гигантские приемные, где заслуженная кара воплощалась главным образом в трясучке от холода, в то время как прилежные ученицы вместе с их учителями довольствовались теплыми, но крайне тесными и душными каморками.

Не склонная обзаводиться воспитанницей, над происхождением которой стараниями самого сурового авторитета в городе, то бишь констебля Тредуэлла, витал дух сомнения, чтобы не сказать больше, и которая среди сорока двух бесцветных чад пансиона выглядела бы так же, как черный дрозд в клетке с белыми канарейками, миссис Уолфрейт решила сразу же отказать в приеме слишком смуглой Эмили под предлогом, что ее заведение уже переполнено.

Джейсон и не упирался: вместо того чтобы грудью встать на защиту приемной дочери, он прибегнул к ловкой тактике (какие неиссякаемые ресурсы хитрости таит в себе сам факт отцовства!), якобы отстаивая интересы Чиппенхэмского колледжа для девочек. Во всех сколько-нибудь значимых городках Восточного Йоркшира он организовал сбор пожертвований в пользу современных пансионов наподобие того, что возглавляла миссис Уолфрейт, которые обещали обеспечить девочкам самое передовое воспитание и образование с преимущественным преподаванием основ различных наук и иностранных языков вместо традиционного обучения шитью, рисованию, пению и игре на фортепиано.

Деньги, собранные Джейсоном, стали своеобразным «школьным приданым» Эмили.

И тогда двери Чиппенхэмского колледжа для девочек распахнулись перед Эмили во всю ширь; отныне — хотя она и была дочерью несчастных ирландских фермеров — так называемая маленькая мисс О’Каррик могла вести себя как юная богатая наследница, чье имя однажды будет высечено на памятной доске благотворителей пансиона.

Больше никто не позволил себе ни малейшего замечания по поводу ее волос, глаз, чей блеск и чернота напоминали антрацит, или подозрительно темного цвета лица.

В архивах заведения миссис Уолфрейт даже сохранились (по крайней мере, до пожара, уничтожившего его августовской ночью 1916 года, когда в дом попала бомба, сброшенная цеппелином) воспоминания некой Роз Хенли, воспитанницы с белокурыми волосами и анемичным личиком, наладившей производство косметического средства на базе сливок и красно-коричневых чернил, которыми учителя обычно правят задания школьников; так вот, упомянутая Роз изрядно обогатилась, умащивая этим продуктом лица своих подруг по Чиппенхэмскому колледжу, поток которых возрастал с каждым днем и которые стремились обрести тот же цвет кожи, что у Эмили.

В итоге, когда Джейсон обращал взгляд в прошлое и вспоминал, сколько препятствий ему пришлось преодолеть, чтобы позволить расцвести второй жизни Эмили, той, что началась после снегопада в Вундед-Ни, он испытывал чувство удовлетворения.