Вашем исследовании увидел себя как будто со стороны и удивился: оказывается, я довольно работоспособный человек, а я думал, что я лентяй, что я недостаточно работаю над своими романами. Как это ни странно — я почувствовал к себе уважение. Спасибо за хорошую рекомендацию. — Вы очень много потрудились над той трухой, которую я безжалостно вручил Вам. Этой трухи, относящейся к «Энергии», оказывается, еще очень много осталось в свалке рукописей. Я думаю, что Вашу работу печатать можно. Я передаю ее отв. редактору «Нов. мира». Каково будет его мнение — не знаю. Я сообщу Вам.

Мои же замечания таковы:

1) Вы отрицательно оцениваете производственные пейзажи. Думаю, что Вы — неправы. Эти пейзажи я ставлю себе в заслугу. Это — не просто живопись, а симфония. Это не только рисунок, но и музыка. Они — в одном аккорде с переживаниями действующих лиц. В противоположность Вам, я считаю их своей удачей.

2) Вы считаете, что типы «Энергии» не «играют», не «светятся», как в «Цементе». Но я думаю, что они — полнокровнее и глубже. У них диапазон переживаний шире: они сложнее, чем герои «Цемента». Да и «типические обстоятельства» — иные качественно и количественно. Писать эти типы очень трудно. Надеюсь, что во 2‑ом томе я вылеплю более выпукло (до конца прослежу их судьбу).

3) Вы напрасно утверждаете, что в работе над языком решающую роль сыграл Горький. Если Горький усугубил мою беспощадность к себе, то мое постоянное мучительное беспокойство и самокритика — это моя болезнь. Я всегда чувствую себя несчастным неудачником. Вот на днях выйдет последнее (очередное) издание «Энергии», и там Вы увидите ту же кропотливую нервную работу над текстом. Там я даже по-прежнему восстановил Глеба. Вот печаталась в «Н. М.» повестушка моя «Трагедия Любаши», а для издания отдельной книжкой я искромсал и переписал ее заново (особенно вторую часть)...

Частное замечание: опечатку «засмеялась со смехом» Вы приняли всерьез: не «со смехом», а «со смаком». Последнее — тоже сор, поэтому и выброшено.

Теперь «Э»[18] вся вычищена, отшлифована. Автор приблизительно удовлетворен своей работой. Я пришлю книжку и Вам и Ник. Кирьяк. — чудесному человеку, подлинно живущему литературой.

Десницкий[19] (не ошибаюсь?) отзывался о Вашей работе неплохо. Он мне и сообщил о том, что Ваша работа принята «Лит. учебой». Как он к Вам относится? И вообще, какова его роль как профессора?

Поздравляю Вас с успехом и желаю Вам блестяще продолжать работу в аспирантуре. Будьте независимы от всяких групповых влияний.

Жму Вам руку.

Фед. Гладков.

3/VI-35».

С тех пор прошло тридцать лет. Это были годы величайших событий и встреч с интереснейшими людьми. В эти годы Гладковым были созданы «Повесть о детстве», «Вольница», «Лихая година». Творчество писателя широко освещалось в печати, ему был посвящен ряд интересных и ценных исследований[20]. В этих исследованиях детально проанализированы и 30‑е годы, и роман «Энергия», но это далеко не все, что следует сказать и будет еще сказано об этом замечательном писателе и человеке. Ф. В. Гладков широко общался с людьми, и его знали многие современники. И от общения с ним на всю жизнь остался подчас неуловимый и совершенно особый след, который не в силах стереть время.

1962

В. Кирпотин

НЕСКОЛЬКО СТРАНИЦ О ФЕДОРЕ ВАСИЛЬЕВИЧЕ ГЛАДКОВЕ

(Из очерка, напечатанного полностью в журнале «Волга», 1967, № 6. )

Познакомился я с Федором Васильевичем Гладковым весной 1932 года. Не знаю, как Федор Васильевич жил раньше, но к этому времени все интересы, все эмоции, вся страсть и волнения его сосредоточились в литературе.

Лев Толстой в одном из своих писем периода работы над «Анной Карениной», перечисляя обуревавшие его увлечения, поставил на первое место конный завод, на второе — охоту и лишь на третьем назвал роман, которому посвятил пять лет напряженного труда. В Толстом всего было слишком много, все переливалось через край, он и в самом деле мог в разгар работы над «Анной Карениной» помчать в Самарские степи, жить примитивным «калмыцким» бытом, возиться с лошадьми, устраивать скачки, раздавать призы и т. п.

Для Федора Гладкова что-либо подобное было просто исключено. Все его душевные силы были сосредоточены на одном пункте. Гладков смотрел на писательство как на ревнивое призвание, как на всетребовательный долг, как на лучшее, сладчайшее и высочайшее проявление своей личности — и подчинял ему все остальное.

Не любил Федор Васильевич шумных сборищ, застольного веселья, подогреваемого вином, столь обычного в среде людей искусства. Бражников, ловеласов, богему он не терпел, а иногда ненавидел. Если он искал общения с людьми — с политическими деятелями, собратьями по перу, с критиками, — то лишь во имя литературы, литературных целей, литературных идей, во имя творчества. Многим из писателей-сверстников это казалось слишком пресным. Федор Васильевич предпочитал оставаться в одиночестве или в общении с кем-либо разделявшим его вкусы, чем врастать в компании, собиравшиеся просто так, провести время.

За Гладковым была уже слава автора «Цемента», но жилось ему в литературе нелегко.

Чтобы понять Федора Васильевича, необходимо вспомнить обстановку, сложившуюся в литературе в начале 30‑х годов. Теперь все это стало историей, и многое уже нуждается в пояснениях.

Среди писательских организаций 20‑х годов доминирующее положение приобрела Российская ассоциация пролетарских писателей. В числе ее основателей были такие люди, как Фурманов. Партия поддерживала РАПП, видя в ней важную организацию для руководства литературной жизнью, для воспитательного воздействия на писателей. И, само собой разумеется, школу для литературной рабочей и крестьянской молодежи. Пока РАПП действовала в соответствии с теми целями, для которых была создана, ее влияние росло, росли и ее ряды. Некоторые сложившиеся, значительные писатели, чтобы подчеркнуть свое слияние с революцией, свою приверженность к партии, становились ее членами. Как известно, в нее вошел Маяковский.

В РАПП, однако, начались отрицательные процессы, объясняемые несоответствием между большой властью, сосредоточившейся постепенно в руках руководителей организации, и их литературными возможностями, их культурным и моральным авторитетом.

Сползание с принципиальных позиций привело к превращению руководящего рапповского ядра в группировку со всей узостью, односторонностью и несправедливостью всякой сектантской группы.

Несмотря на неоднократные и терпеливые указания партии (для примера можно сослаться на резолюцию ЦК от 1925 года), РАПП стала механически переносить в литературу особенности, свойственные политической борьбе с классовыми врагами. Творческие искания заменялись торопливым выдвижением быстро сменяющих друг