содержащиеся в ней довольно жесткие критические замечания, но больше, чем защиту от групповых нападок (чему он тоже, конечно, радовался), он оценил утверждение принципиального значения «Энергии» для литературных исканий десятилетия. Прочитав правдинский подвал и узнав, кто автор, Федор Васильевич счел необходимым сказать мне об этом. Это и было первой нашей беседой вне рамок больших или малых официальных литературных собраний.

Исходным материалом для «Энергии» послужили наблюдения автора над строительством Днепровской электрогидроцентрали. Ф. Гладков подолгу живал на Днепрострое, знакомился с людьми, изучал трудности и успехи не со стороны, а в качестве активного члена коллектива. Жизнь на Днепрострое и работа над «Энергией» сблизили Федора Васильевича с Орджоникидзе. Они сделались друзьями. Федор Васильевич был вхож в семью Серго и до самых последних дней хранил благоговейную память о нем.

Отношение же к Алексею Максимовичу Горькому у Гладкова осложнилось. Горький навсегда остался учителем Гладкова, учителем не на словах, а на деле. Это хорошо подтверждается и последними его автобиографическими произведениями, на которых явственно лежит печать горьковской школы. Но в сердце Гладкова осталась нотка обиды, которой он и не скрывал. Посвящение Горькому с последующих изданий «Энергии» Федор Васильевич снял. Однако в своих выступлениях и статьях он всегда отдавал должную дань уважения и поклонения великому пролетарскому художнику.

Федор Васильевич хорошо знал и очень любил классическую русскую литературу. Все же первоначально мне показался неожиданным его интерес к Лермонтову. В дальнейшем я понял — Лермонтов был ему интересен как один из духовных отцов героического романтизма, традиции которого он считал нежелательным терять. Узнав, что я написал книжечку о Лермонтове, Гладков попросил ее «почитать». Работу эту — «Политические мотивы в творчестве Лермонтова» — он напечатал в «Новом мире», в котором тогда работал.

Федор Васильевич Гладков принадлежал к числу немногих писателей, внимательно следящих за критикой, не только за статьями, посвященными ему лично и его произведениям, а за критикой вообще. Он читал разборы книг других писателей, многие историко-литературные работы и уж всегда интересовался теоретическим движением идей в литературе. Одно принимал, другое отвергал, часто сердился, негодовал, хотел, чтобы все шло как надо, как он понимал. Приходится повторить то, что уже было сказано вначале. Мало сказать, что Федор Васильевич Гладков был предан литературе. По отношению к нему слово «преданность», пожалуй, было бы недостаточным и неточным. Тут приходится говорить о полном, неразрывном слиянии личности с ее литературным делом. Конечно, литература для Гладкова не была самоцелью. Он видел в ней форму служения революции, социализму, коммунистическому совершенствованию человека. Но эта форма была идентична с его натурой. Раскрывая себя, он мог говорить и писать о себе в литературе. У него было и честолюбие, но его честолюбие связано было с творимым им художественным словом, которое, он надеялся, откроет перед литературой новые возможности. Литературный процесс в целом преломлялся в его душе, вызывая страстное и пристрастное отношение ко всему, что в нем происходило.

Он постоянно думал о том, что же внес он сам в советскую литературу, какой в ней оставляет след и чья художественная практика является наиболее соответствующей методологическим принципам социалистического реализма.

Гладков чувствовал себя в соревновании с другими художниками-современниками. Соревнование предполагает ревность, даже соперничество — и что ж? Если они направлены к благородным целям, против них возражать трудно. Он в резкой, даже парадоксальной форме отстаивал право видеть мир по-своему и изображать его в общих рамках социалистического реализма, по законам своего художественного понимания.

Гладков считал нервом социалистического реализма «романтизацию» положительных начал и положительных героев в революции. Слово «романтизация» у него в этом случае совпадало или почти совпадало с особым, только ему свойственным способом типизации. Как художник Федор Васильевич интересовался преимущественно такими людьми, в психике которых служение идеалу оттесняло на задний план, а то и просто вытесняло то, что казалось ему слишком идущим от «низменных» потребностей «тела». В более отдаленные времена такие люди становились аскетами. В наши времена о принципиальном аскетизме речи не было, но мужчины и женщины, переключившие весь жар своей индивидуальности, включая потребность в любви, в служение революции, в жертвенный подвиг во имя идеала, встречались не так уж редко. Гладков придавал им значение эталона, причем нередко с эстетическим тактом, требующим правды, делал их неудачниками в личной жизни, существами одинокими в кругу своей семьи.

Федор Васильевич гордился: «У меня свой голос, свой облик, своя палитра, и меня не смешать ни с кем». В этом он был прав совершенно. А без борьбы, без соревнования, без явки на суд критики со своими доводами свою палитру отстоять нельзя.

Знаю, что самыми совершенными книгами Ф. В. Гладкова считаются его автобиографические повести. Это в самом деле так, и на них также вполне определенно лежит печать его индивидуальности. Но каждый имеет право на свои сочувствия и на свои суждения: для меня до сих пор самыми характерными, самыми интересными его книгами являются «Цемент» и «Энергия». Больше, чем в других его произведениях, в них бьется пульс трудной, разворошенной, неустоявшейся, требовательной, стремительной и победительной эпохи. Многое в них еще не решено, не достигло классической ясности. Но ведь искания иногда бывают интереснее и полезнее плоскодонной завершенности.

«Чтобы быть мастером, — писал Федор Васильевич в одном из писем ко мне, — надо помимо таланта, быть хозяином того великого литературного наследства, которое оставили нам прошлые века. Но и этого мало. Обладая им, надо создать новое, высшее качество. Дать свое неизмеримо труднее, чем подражать образцам... Наше художественное содержание настоятельно требует своего формального воплощения. Пусть у нас будет миллион ошибок, но эти ошибки — вехи на пути к созданию нашего нового образа. Нового, социалистического искусства».

1967

Л. Никулин

ХОРОШИЕ ОТЦЫ И ДЕДЫ У НАШЕЙ ЛИТЕРАТУРЫ...

На протяжении многих лет встречаясь с Федором Васильевичем, я всегда видел в нем человека молодого. Он по-молодому отзывался на все, взрывался по каждому поводу. В нашей суете литературной всякое бывает... И когда он узнавал о несправедливости, о неверно написанной статье, он негодовал так бурно, что становилось страшно за сердце этого человека.

Одно время он руководил Литературным институтом. Со всем пылом, со всей страстностью относился он к этому делу. Когда видел, что молодые идут по какому-то косому пути, он возмущался, с присущим ему пылом старался помочь, исправить. А были люди, которые тогда говорили, что Гладков не понимает современной молодежи. Но