себя неразрешимым. Опасался ли Иоанн прямого протеста от собрания, или другой каверзы, или зарево на небе живо напомнило ему давний страшный пожар в Москве и жуткие бунтовщиков дела в его итоге, о коих он словами Элифаса поминал, что «ужас напал на меня и трепет и велико кости мои сотряс», никому не было известно. Решая, счесть ли то знамением свыше, а если да, то каким, томился он ожиданием, и одних Федькиных утешений и всегдашних уверений в царственной его несокрушимой правоте оказалось тут не достаточно. Но всё же он почти успокоился, внимая близкому мягкому голосу, убеждающему его заветным «Царь мой!» оставить тревогу и смело следовать судьбе. Явились учёные предсказатели, разложили свои мудрёные доски с картинами тел небесных и Зодия, исполненные знаков разных и исчерченные лучами, и основательно корпели над ними, чтобы после подробно изложить государю о состоянии ближайшего грядущего, где они не увидели для него опасности, но расположение Марса и Сатурна неустойчиво, потому следует быть настороже вплоть до августа, к возможным нечаянностям, впрочем, разрешимым вполне.

Глядя на этих горемык, пусть и трижды разумных и учёных, Федька дивился их участи. Вот уж с кем не хотелось обменяться местами, ни за какое наградное злато! Всякий раз за пророчества свои головой отвечать, и не только за то, сбудется или нет их расчёт, а и просто за то, что Иоанну могло в нём не понравиться. Будто и верил, и не верил он их силам; твёрдо полагал во всём волю Божию, однако знать её наперёд желал. Ведовством и волхованием ведь тоже грядущее прозревали, но то – от лукавого наущение, астрология же – от Всевышнего наука. И так выходило, что верил Иоанн свято в свою удачу, хотел только подтверждения ей знать, но всегда требовал от своих астрологов правды, грозя карами вплоть до смерти за негодный расклад. И за слова, что неприятны ему были, суля нехорошее, и за то, что не упредили заведомо о том нехорошем. И как тут изловчиться этак выразиться, чтоб себя сберечь при любом исходе… Тут, Федька признавал, мудрецы они знатнейшие, конечно. Во кого бы на Литву бросать надо, на толковище-то посольское…

Итак, к посольству Ходкевича, выждав, для солидности, день, отправили депутацию с государевым Соборным решением.

Пока ожидался ответ, Иоанн пожелал навестить почти готовый принять его, с семьёй и двором, новый опричный дворец на Неглинной. Федька бросился снаряжаться для сияющего всем великолепием царского выезда. Сперва отбыли на литургии в Успенском.

Все эти дни, что государь был бесконечно занят, и кравчий ему требовался лишь на трапезах да во храме, да поздно к ночи уже, Федька нагонял упущенное на учительном ристалище у Кречета, и на конюшне. Старался хоть помалу, но каждый день уделять внимание своим драгоценным аргамакам. Здесь, за четырёхсаженным двойным дубовым частоколом ещё не обжитого дворца, было просторнее даже для ратных и конных потех, чем в Слободе. На широких дворах целыми днями укреплялись в разных навыках опричники и их ближние боевые холопы, зычно раздавались крики «Поберегись!», проносились лёгким бегом верховые по настилам проездов между загонами, где в сшибках гремели саблями, копьями и всевозможными прочими орудиями; с отдалённого от прочего хозяйства стрельбища доносились почти непрерывно уханья рушниц, там упражнялась избранная стрелецкая государева тысяча, покуда жилые покои дворца не заселились. В конюшенных выгонах кипела своя работа. Над кузнями и дальней пулелейкой поднимались дымы, от дегтекурни всюду разносился островатый крепкий запах смолы и юфти, и по обочинам этого всего сновали непрестанно, жались к заборам срединных проездов и перебегали мостки работные и дворовые людишки с разнообразнейшим скарбом. Всякий сор и нечистоты с кухонь, жилых и скотных дворов, и с проезжих путей постоянно убирали и отвозили в ямчужный амбар, особняком имевшийся за стенами на пустыре, где издревле никто не селился и не строился. Словом, жило всё здесь, подобно как и в Слободе, деятельным порядком. И даже бегала стайкой малой ребятня, под предводительством старшего отрока подбирая всюду в плетёнки и туеса по проездам утерянные подковы и шустро рассыпаясь подальше в сторону при виде конников и повозок.

Не без ревнивой подозрительной зависти остановился он как-то у учебного загородка полевых поединщиков. Глянул туда, где совсем желторотых натаскивали на конный сабельный круговой бой. Пока что вместо лошади давая им зажать меж коленей ведёрный бочонок, и, его не выпуская, наловчаться гибкой хлёсткой лозою во все стороны изворачиваться и саблей рубить непрестанно обступившего как бы врага. Это учение, в отрочестве раннем пройденное, ему уже без надобности было, потому не вызвало ничего особенного. А вот где поединщики-мечники трудились, и несколько радогорцев среди них, уже знакомых хорошо, туда его тянуло ретивым беспокойством. Каждый день, что был пропущен был без сабли или лука в руках, мнился ему невосполнимым, несносно было подозревать, как далеко позади них он мог оказаться, тем более, когда видел сходу какою-то прекрасную схватку и слышал краткую похвалу им от наставника. Сейчас то был не сам Кречет, один из его мастеров-соратников. Цепко наблюдая за сцепкой опытных, рубящихся каждый парой долгих польских сабель, у коих, конечно, лезвия были затуплены и ялмань одета432, наставник успевал раздавать советы новобранцам, бросая на их отдельную, шагами всю изрытую поляну мимолётные взгляды.

– Здоро́во, Богдан Семионыч!

Увидевши царского кравчего с провожатыми, он быстрым малым поклоном поздоровался, и продолжил:

– Чего как обухом махаешь! Вынаем – отираем, вынаем – отираем!.. Ногу-то повороти! Не примерзай, ходи, ходи помалу.

Тут один из сабельщиков не успел закрыться скатом, получил удар, хоть и плашмя, а ощутимо. Выученные строгим правилам, бой тотчас прервали, пока наставник, убедившись в пустячности ранения, не скажет продолжать. Сам Федька уже перешёл от деревянных плоских палок к таким же саблям, трудился неистово, подгоняемый завистью, дикой и слепящей, к тем, кто снискал славу сильных бойцов, от скупого на одобрение наставника получая признание, а более – жестокой к ним ревностью, воображая, как ими будет любоваться и гордиться государь… И как вдруг разуверится в нём и перестанет ходить на него смотреть. И про то всему свету сразу станет известно, и такого себе позора он не перенесёт. Видимо, разгадавши отчасти его истинные мысли и причины такого рвения, в коем не одно прилежание было, а некая преувеличенная страстность и горячность, Кречет как-то одарил его порицанием более обычного, чем вконец убил почти, а затем велел сабли отложить и идти на другое поле, где копейщики с кнутобоями сражались. Как не крепился Федька, а не смог, гордость свою задавивши, не испросить у учителя, за что