отнял сабли, не за то ли, что не годен он для дальнейшего тому обучения. Казалось, Кречет как раз этого и ожидал, и знал наперёд, что не сможет этот ученик смолчать и уйти без прямого себе пояснения. Усмехнулся в длинный сивый ус, вдоволь натешась смирением его и удручённо опущенным взором, в котором клокотали молнии, и поступил против своих правил обычных, чтоб пригасить терзания никчёмные своего чрезмерно ярого ученика, сказавши негромко:

– Вот вроде смышлёный ты малый, Фёдор Алексеевич, а простого будто бы не ведаешь. Или хвалу себе у меня вымогаешь?

Федька воззрился на него в изумлении. Непривычно было от Кречета слышать долгие и, к тому же, витиеватые речи.

– Что очми-то хлопаешь? Руки покажь, – и, не дожидаясь исполнения, сам взял обе Федькины ладони, развернул вверх, рассмотрел растрескавшиеся в кровь новые мозоли поверх прежних, особенно явные в перепонке меж большим и указующим. Прищурился.

– Заживёт враз, маслом облепиховым накапаю да перевяжу нынче! То от ступиц и крестовин польских, тяжёлые они в сравнении с нашими… С непривычки вот…

– Оно понятно, да только пока не заживёт, как же тебе палаши433 давать. Тем паче – навострённые.

– Палаши? Мне?! Навострённые?!. То есть…

– Ну, наперво, ступленные, вестимо. А то поотчекрыжишь себе, чего не надо… А там – да, а как же. Пора, думаю. Пора нам к государеву повелению приступать напрямую. А велел он тебя так выучить, чтоб показать перед всем миром не зазорно было, а даже и удивительно. Иной и кошкодёром434 справляется один за десятерых, в бою, да то – в бою, где не краса важна, а сноровка. А тебе, Фёдор Алесеевич, по стати твоей и лихости, да ежели напоказ, нарочито, как раз палаши впору – и вид в них, и блеск мощнее сабли любой. А что язвлю тебя в хвост и в гриву, так ты радоваться должен. Ежели б хлопцы мои поболтливей были, ты бы ведал: не бранят здесь только бездарей, поскольку толку нет на них пинки да советы тратить. А мне – в особенности некогда. Ну, всё, довольно, кабы не перехвалить тебя да не испортить! Ступай сейчас же к Яшке под навес, пусть руки тебе как след замотает, и вертайся, коли хочешь, к копейщикам или лучникам, иль как знаешь. Иль вон к Перваку, против его кнута постоять, тоже полезно.

Совершенно окрылённый, Федька возблагодарил своего небесного хранителя, оказавшись в невероятном мечтами счастье. Поначалу никак не мог упредить уловки Первака, рушился в пыль на утоптанном пустыре, многократным витком его кнута стреноженным будучи, да ещё огребая чувствительно от свинцовой пули, в самый хвост вшитой. Но после наловчился увёртываться, а его отгонять трёхаршинным копьём.

И даже глумёж Грязного про то, что не те уж Федорины белые ручки, нет елейности былой, и многих ласк от них уж не получишь с прежней приятностью, ничуть его не трогал. Даже наоборот… Государь примечал, конечно же, что все дни последние услужает ему кравчий, выпустив шелковые рукава, без наручей, чуть не до самых концов пальцев, следы науки тем за столом скрывает, и шуткам Васькиным внимал как-то особенно. Или это Федьке так казалось… С поклоном подавая Иоанну чашу, быстро взглядывал на него, и ловил взгляд ответный, и снова виделось в нём что-то такое, чему названия нет. Ликование сердца Федькиного выдавал внезапный румянец, и непроходящая еле заметная улыбка в углах ярких губ.

Великодушное откровение Кречета полностью вернуло ему уверенность в своих дарованиях, ничто не могло смутить его, ни в чём не чаял он преград себе, и рвался покрасоваться перед Иоанном при всех ещё явственнее. Вот и сейчас, сопровождая сияющий выезд царя в новой опричной крепости, Федька ловил малейшие его желания, ища повода как-то себя показать.

Подъехали к стрельбищу. Все лучники и обслуга, предупреждённые, конечно, тотчас, поскидав шапки, замерли в земном поклоне царю. Государь желал посмотреть, каковы искусны его стрелки, и старшина выкрикнул самых метких, выстроив в ряд против мишени, отстоящей шагов на пятьдесят. Деревянный небольшой щит на шесте размечен был белым крестом, а в самом перекрестье приклеил на смолу служка медную деньгу. Всего один выстрел был положен каждому, на прицеливание давалось время короткое, и вскоре из середины щита торчал уже целый пук ровно уложенных, с самым малым разбросом, стрел. Стреляли и с колена, и из седла, проносясь мимо, во всевозможные иные цели, подвешенные и расставленные по всему обширному полю. Налюбовавшись, оставшись доволен, Иоанн собрался поворачивать, двинуться дальше, и тут Федька с усмешкой заметил, что этак любой может, а вот ежели, скажем, щиток с монетой оттащить ещё аршин на пятнадцать, да чтоб один стрелок весь колчан подряд, без передыху, выпустил, и все чтоб как одна вошли, а на прицел не более одного вздоха давалось – вот тогда было б на что подивиться. Сказанное с оттенком явного бахвальства, такое не прошло мимо внимания ни государя, ни окружения, и все ожидали, что Иоанн затребует самых искусных из лучников это тут же устроить.

– А сам что же, Федя? Иль ручки намозоленные мешают, лук не удержать? – немедленно вклинился Грязной, будучи уверенным, что Федька этим и отговорится, а бахвалится с досады, что других царь хвалит. Но, против чаяния, тот спрыгнул с вороного, поцеловал его в шёлковую морду и отдал стремянному, поклонился государю и выразил готовность исполнить самому им сказанное.

– Да прошу, государь, сердешно, запрети Ваське под руку мне тявкать! А то, неровен час, и впрямь не туда стела уйдёт, – добавил ядовитой усмешкой-шуткою. Сенька принял его шелковую шубу, шапку, и подал саадак. Пока готовили новую мишень, Федька подстроил свой выездной, роскошный, по канону персидскому сработанный лук, проверил быстро каждую из красиво оперённых соколом красных стрел, и, снова поклонившись государю и всему собранию, вышел один на опустевшее стрельбище, к черте. Прошептал молитву. Осенился знамением. Стоял некоторое время, глядя прямо вдаль, в малый квадрат щита, на котором монеты отсюда было, конечно, не разглядеть. Ликом став строг, отрешён ото всего, развернувшись к государю и свите всею красой, медленно воздел руки, точно молитвенно, лук в левой, стрела – в правой, плавно опустил, натягивая тетиву. Этот первый прицел долгим был. Дважды по четыре удара сердца, и отпущена тетива, и далее лишь мелькала его рука, выхватывая стрелу за стрелой и беспрерывно посылая вперёд. И с колена стрелял тоже, и монгольским хватом. Запнулся только раз, когда завихрился откуда-то примчавший ветер, и больше не останавливался, пока все до единой тридцать стрел не ушли вдаль, возвещая глухим стуком, что цель достигнута. Он медленно опустил лук,