– Человек ваш сам всё это видал, или слыхал только?

– Сам, своими глазами видел, государь! Что б уж никак сие не можно было истолковать иначе.

– Загодя приготовились, значит… Ладно, – проговорил Иоанн, перечтя ещё раз. – Заступника изыскали, стало быть, от меня. Что ж. Спасибо за службу. Ступайте покуда, да дворца не покидайте оба. Федя, останься тут! Пусть зовут сюда Челядина, и кто с ним просился…

– Фуников, и Тютин. Всех звать?

– Всех. И Годунова. И воды мне испить подай…

Сложилось всё по тому, как воевода полагал, только Федька не понял как-то, стоит ли этому радоваться. Уж больно озаботила нехорошо государя подробная грамота гонца-очевидца, живописующая, как вышли новгородцы толпой избранных от горожан, с иконами и хоругвями, и даже с чадами малыми, навстречу игумену Филиппу за две версты за ворота, и, остановив, молили его, как митрополита уже, уговорить царя на них не гневаться и не карать опричными притеснениями, не чинить через посланцев своих разорения и бед Новгороду. Кто-то постарался как следует люд новгородский напугать… И некий Семён Ермилин сын Турусов, купец, за всех от горожан поднёс игумену дары, как то: крест напрестольный золочёный, складень, денег серебром боле пяти рублей и пряностей поднос. Дары эти, внимательно всё выслушав и народ благословив, распорядился игумен Филипп переправить на Соловки в обитель.

Игумен Соловецкий прибыл в Москву, как предполагалось, к самым царицыным именинам. От государя ему была людная торжественная встреча, возглавленная ближайшими царёвыми стольниками и московским духовенством, исполненная почёта, сообразного государеву к нему благорасположению, а также синодальному благоволению. Федька, отправленный Иоанном с встречающими, смог довольно близко приглядеться к прибывшему. Выглядел общий избранник внушительно. Хоть и утомлённым с дороги дальней, но, в почтенные уже годы свои, без следа телесной немощи, держался прямо и гордо, взирал вкруг внимательно, с достоинством, но без спеси или благостности особой, и вообще показался Федьке одним из тех монахов-отшельников древности, крепких в кости, аскетично выносливых и стати воинской, что под мантией носили кольчугу, а не вериги, а посох держали не холёной ладонью высокородного властителя, а натруженной, ловкой к любому труду, твёрдой рукой хранителя своей обители земной.

Митрополичье подворье Кремля давно было готово принять нового досточтимого постояльца с его людьми. Возлежало там же, на широком столе-поставце, на еловой зелени бархата, и вывешено было на кипарисовых вешалах патриаршее облачение, почти всё, кроме палия, заново сшитое, до часу примерки. Панагию же, лестовку с крестом наперстным, пояс, палицу и омофор, как и наручи, и образы архангельские, что по лобной части клобука и его крыльям444, по приказанию государя поновили, дополнив священные византийские реликвии свежим блеском драгоценного сияния. Но игумен Филипп словно не торопился взглянуть на всё это, предпочтя пока принять приглашение семейства и его кров.

Родня, прежде, тридцать лет назад, горько попрекавшая его бегством из Москвы невесть куда, почитая его уход в монашество чуть ли предательством рода всего в трудную минуту, ныне, от былых заблуждений отрекшись, распростёрла радостно объятия и не скупилась на внимание, и на рассказы оживлённые про то, что теперь на Москве творится и почему, и хорошего, и дурного тоже. Но было заметно, что сам игумен Филипп принимает эти почести, гостеприимство в обширном дому Колычёва-Умного и славословие с поклонами ровно и даже отстранённо, что, конечно, приличествует сану его, и всё же смотрелось так, будто игумен опечален и озадачен, а не рад быть здесь вовсе. И успешное близкое к царю положение всего семейства теперь, при опричнине, тоже его как будто особенно не воодушевляло.

Опечалиться и озадачиться было с чего. Сам государь пребывал в мрачнейшем расположении духа, который день занимаясь в Малой палате дознанием и личными допросами. Ни разу ещё не бывало, чтоб под царским гневом и судом в один миг оказалось триста человек, добрая половина из которых приглашены были до этого к именинному застолью во дворец, а ныне сидели взаперти, кто в Беклемишевой, кто в Китай-городе, кто, из самых именитых, поскольку места сразу столько не нашлось, в кельях Высоко-Петровского и Сретенского монастырей445, под опричной государевой стражей. Москва уже исполнилась слухами, что причиной тому большая челобитная, с которой они обратились к царю… Трое же принесших челобитную царю самолично – князь Василий Рыбин-Пронский, Иван Карамышев, всем известный, знатного старинного рода дворянин, и Крестьянин Бундов, на Соборе выступавший за служилое дворянство – испомещались со всей строгостью и в кандалах. Как раз двоих из них застал тогда Федька за столом у князя Пронского… Их государь допрашивал тоже сам, но не в Кремлёвской палате, в застенке, как очевидных наперво зачинщиков бунта. И напрасно в один голос твердили клятвенно и те, и другие, что не думали ничуть бунтовать, или иначе как разбойно поступать, а, напротив, честь по чести изложили просьбу свою общую государю, открыто подписанную тремя сотнями из бояр, детей боярских, дворян и служилых, и нет тут зачинщиков, когда все – за одно. Напрасно доказывали всячески, что сами они – пострадавшие от нечестий опричного раздела, от наказания не по заслугам, от опал внезапных и через то – лишений, и просили у царя своего только лишь справедливости… Первый страшный гнев, помрачивший разум государя по прочтении сей челобитной, где решить общую беду ему предложено было, попросту отменивши опричные порядки враз, совсем, и вернувши всё как было, обрушился на троих подателей прошения немедленно. По призыву его охрана, совместно с привратными стрельцами и бывшими тут же стольниками, скрутила их и повергла на пол к подножию государева трона. Федька, помогавший страже, пнул сапогом Карамышева, вознамерившегося нарушить царский приказ молчать и внимать.

«А что же это, если не бунт, не тяжба-борьба ваша, любого из вас против царя?! Не об том ли вы мне здесь же, Указ Опричный принимая, всем собранием клятвенно соглашались прошлым годом, что сие есть преступление?! Теперь же говорите – нет преступления?!» – речь Иоанна гремела над ними подобно Иерихонской трубе. Федька, хоть никак не причастен был, сам дрогнул с часто колотящимся сердцем и вздымающимся дыханием. Ещё недавно совсем был Иоанн весел и спокоен, и намерился навестить мастерские: туда доставлен был дивный список образа Спаса на черепии, который он пожелал видеть среди сокровищ Кремля. И вот. Не напрасно была туча багряная, и не праздны предчувствия Иоанна, как видно.

«Вам всем и каждому слово было дано на Соборе! Для того я и созывал вас, чтобы общим советом и добром решить, что негодно нам, а что – необходимо! Что ж умолчали вы, ни один не встал и о