как всегда, прислеживали монахи и монахини, и строгие сторожа из добровольцев, чтоб в толпе не дрались и не брали сверх надобности в ущерб прочим, а у кого по нищете посудины никакой не оказалось, тому отпускали угощения в самой простой деревянной, жертвованной артельщиками-ложечниками, плошечниками и чашниками. На подворьях всех церквей раздавали разное хозяйственное тряпьё, одежку и даже нехитрую обувку, пояса, колпаки, рукавицы, обмотки лапотные и лапти всевозможные, дерюжки, мешки и кули, бечёвки, иглы для очинки, маленькие поминальные свечи, игрушки ребячские и прочую всевозможную мелочёвку, полезную при крайней бедности в быту, заранее сносимые туда сердобольными горожанами, теми, что побогаче, или кому что не за надобностью, в подспорье голыдьбе, сиротам, болящим и прочим немощным. Словом, народ радовался малым радостям своим и воссылал хвалы государю и государыне, и Божьей помощи. Переполох в боярских хоромах его пока не заботил.

А вот во дворце, на самом пиру, делать вид, что всем весело, оказывалось трудновато. Неприятная неизвестность висела надо всем. По государю было не прочесть намерений его, но то уже, что схваченных держали под стражей и продолжали допрашивать, никому ничего не объявляя, многое показывало. Взоры устремлялись в эти дни к игумену Соловецкому, и не только взоры, но и сановитые посетители. И сегодня раньше обычного поднявшись из-за стола, государь тем положил пиру завершение. Проводил царицу и царевичей до их половины, наказав им там гулять и праздновать с приглашёнными боярынями по своему порядку и желанию, оставил их там с богатыми подарками и заново принесёнными яствами, и сам велел после часа положенного уединения и досуга, пригласить к себе в малую палату игумена Филиппа. Вынужденно среди главного духовенства на пиру будучи, а после препровождённый для отдыха на митрополичье гостевое подворье, конечно, Филипп держался ровно, как всегда, не прикоснулся почти к кушаньям, как будто ожидал только окончания празднества, чтобы решить с государем насущное. Трудные, без сомнения, полные подвижнической жертвы годы сейчас вполне обозначились в его чертах… И что-то помимо этого, что-то тяжкое, давящее будто и заставляющее резче и горше чертам этим застывать во внутреннем раздумии. Таким не раз видел Федька Иоанна, и поразился сейчас их схожести необъяснимой. Вот Пимен, тот как был величаво-надменен, так и не поменялся ничуть, то ли из гордости не показывая ни волнения, ни радости от близости к желанному престолу, то ли настолько заслуженным собою его считая. Впрочем, безсловный отказ государя он принял так же с видимым равнодушием, горделиво не выказав и разочарования. Герман, напротив, видимо очень волновался, робея даже, но этак благостно, благоговейно, и тоже, кажется, вполне себе довольным был, пока сам же невольно всё не испортил… А вот Филипп… Федька смутно ощущал, что всё тут связано меж собой, и с недавними событиями в Москве. И с отцовскими словами, запавшими в память почти полностью.

Всего три дня назад встретились они, государь и давний его знакомец, слуга царёв Фёдор Колычёв, а ныне инок Филипп, наедине. Пятнадцать лет минуло, как они видались в последний раз, здесь же, в палатах Кремля, и государь предстал перед ним уже не тем, юным, да и Филипп, верно, тоже изменился. Но искренность взора, полного взаимного расположения, каким они всматривались друг в друга, вопрошающе всем, кажется, сердцем, поразила Федьку, смиренно стоявшего поодаль пары рынд, сложив руки, как и два рясофорные448 послушника-хранителя игумена.

Они медленно поклонились друг другу, согласно чину. Сперва игумен, за ним – царь. И оба выпрямились единовременно. Но и в этом благочинии сейчас светилось столько молчаливого величия обоих, что у Федьки перехватило дыхание, как при таинстве особом, при нём совершаемом. Никогда и ни на кого так не смотрел государь. И был он весь сейчас настоящим, таким, каким бывал иногда при нём, с ним наедине, в порывах речей о том, что бесконечно вдохновляло, волновало или тревожило… Посему Федька ничуть не удивился, когда, просив игумена Филиппа занять кресло подле своего, Иоанн, подойдя совсем близко, возложил свободную от посоха руку на чёрный, вышитый по наручу серебром рукав ризы Филиппа, также опирающегося на свой монашеский жезл. Только посторонние, возможно, и мешали им сейчас обняться. Не известно, было ли это в Федькином воображении, или правда случилось после, потому что его и рынд государь попросил выйти и стать у дверей, оберегая покой этой встречи, также вышли и ребята игумена.

Судя по неспешному и негромкому отголоску разговора, встреча была в самом деле покойной. Прощались они спустя почти час, также глубокими поклонами, почтительнейше и дружелюбно вполне. Вот только Иоанн, проводив дорогого ему гостя, воротился к себе и опустился в кресло, и застыл в нём, и ничего не говорил, глядя перед собой упрямо и отчасти горько. Федька, вернувшись на обычное место подле его левого плеча, стоял, не двигаясь, сцепив руки за спиной.

Наконец, Иоанн с глубоким вздохом пошевелился. Не оборачиваясь, поднялся, и Федька тут же подал ему отставленный на время посох. Взором обведя пространство, постепенно густеющее сумраком вечера, совсем ещё ясного там, за стенами, над кровлями палат, государь подошёл к окну, из стрельчатой глубины которого веяло летом, и всегдашним московским дымком.

– Невольник я, всё ты правду сказал: раб я, только венец на мне. Ничем-то раб на цепи от раба в венце неотличен…

Горестно отзвучал Иоаннов голос, и голова его медленно поникла. Полагая, что государь мыслию обратился к игумену Филиппу, по следу недавнего их разговора, Федька никак это к себе не отнёс, конечно, оставшись на месте в той же смирной недвижимости.

– Что же теперь молчишь? Отчего печален?

Федька вскинул глаза, ибо царь обернулся и спрашивал прямо его, а никого больше здесь не было. В почти привычном бессильном смятении он тщился хоть что-то сообразить в ответ, но ничего не смог вымолвить, кроме правды:

– Не сердись на меня, государь мой, но не припоминаю я, чтобы тебе такое сказал… Как бы посмел я… такое… В беспамятстве разве!

– Ой ли?! – прищурившись, без улыбки, всматривался Иоанн в его черты. – Сдаётся мне, два Фёодора передо мной: один – кравчий мой, греховодник невинный, аки дитя дурное, шаловливое, хоть послушное; другой – архистратига неведомого посланник мне, во многия мудрости научения и созерцания доли моей ради, дабы в нём, точно в зеркале вод глубоких, зрил бы я себя, каков есть, безо всякой лести, послабления и лукавства разума, что каждого перед собой сперва оправдать жаждет, а не упрекнуть. Как это у тебя выходит, как получается, что верю я тебе? Никому не верю, а тебе – да. Подойди ко мне…

Федька, неизменно потрясаемый таким обращением