его, немедленно оказался рядом, плавно опустился на колено и прижал к запылавшей щеке его прохладную жёсткую и ласковую ладонь, и поцеловал тихо.

– Так что печален?

– Ты печален, Государь мой, и я тоже. А тебе весело – и мне отрадно.

Иоанн помолчал, медленно гладя его по волосам.

– Не хочет, не хочет быть со мною наш Филипп. Вот ведь как… «Зачем малую ладью, – говорит, – великой тяжестью нагружаешь?». «Не по силам мне, – говорит, – бремя патриаршее, ибо знаю, каково оно есть, а я – монах душою, и если справляюсь пока что с моей обителью, то в том долг свой вижу, а о большем страшусь помыслить без смятения сердечного». Как же быть мне, отпустить ли его? Неволить возможно ли в таком? Иные рвутся на престол стать, безоглядно, не боясь ничего. А я ведь вижу всё, понимаю, от чего бежит сейчас Филипп, как прежде бежал Фёдор Колычёв… Освободить мне его? А кто меня освободит, кто моё-то бремя тяжкое ежели не снимет, то хоть разделит отчасти… Кто ладье моей плыть вольно по чистой реке бытия позволит, а не продираться волоком по гноищу и бурелому всегдашнему?.. Где же Алексий мой? Или за что-то мне, недостойному, Бог Всемогущий отказывает в оном счастье?..

Иоанн в неподдельности душевного стенания опять умолк и очи закрыл.

– А ты убеди его, государь! Слово твоё – что свинец раскалённый в сердце… Скажи ему, вот как мне сейчас, чтобы наивысшей жалостью к доле твоей преисполнился, чтобы не смог тебя оставить, чтобы помог тебе, и тем бы заслугу и себе составил, в веках прославленную, и величие твоё, Государь мой, постиг бы вполне! И как ты не вправе почитаешь от долга, Богом тебе врученного, бежать, до конца самого крест свой великий держать и жертву бескровную приносить будешь, так чтобы и ему путь его подле тебя увиделся…

Федька умолк, опасаясь, что хватил лишку, после взлёта теперь ощутив противный изматывающий страх… Такой ненужный и гадкий. Быстро опустил глаза.

– Всё сказано было, Федя, а что не сказано, то и так внятно. Ушёл, день ещё просил для раздумья… Не знал бы тебя, сам бы не слыхал, не поверил бы, что не подучил тебя кто таким мыслям… Подымись, погляди-ка на меня. Вот сейчас ты не в бреду, Феденька, а так же сказываешь, как тогда…

– Когда, государь? Не мучь меня, ответь! Как в последний раз, Стратилатову мистерию я, грешный, ничтожный, не одолел? Вот разум мой и помутился, виновен я, знаю, опять виновен, так ты накажи меня, излечиться прикажи мне, епитимью самую строгую мне положи, только не укоряй словами, коих разум мой не помнит вовсе…

– Тихо, тише, что ты, – Иоанн придержал его за подбородок, приподняв лик и рассматривая с нежным вниманием. – Можно ли от божественного откровения излечиться, и нужно ли?.. Не есть ли то мне послания неоценимые?.. Идём, устал я нынче безмерно, Феденька, идём, и помолимся на сон грядущий…

После какое-то время, в полумраке молельни, рассуждал Иоанн опять о трудности различения знамений архангельских, в поддержку слабому сомневающемуся человеку ниспосылаемых, чтоб с пути не сворачивал, от искушений нечистых демонов, когда желанное видится достижимым и правильным, а на самом деле – то к пропасти путь. Как ложные огни в лесной трясине, принимаемые за светочи путеводные. И читал опять из Книги Иова.

А Федьку от таких метаний его, да и от книги этой, мутило до одури. Уж больно дико в ней было всё, и картины гибельные пробуждало, и хоть сказано, что Иов неправ был, Бога обвиняя в невероятных утратах и страданиях своих, как не правы друзья его, винившие Иова в богохульстве и слабоверии, но в споре их узнавал Федька почему-то себя, то, над чем задумываться стал. Да, Бог после воздал Иову, вернейшему из вернейших своих, и вроде б надо также каждому утешится в итоге, положась всецело на мудрость высшую, радуясь всему, и не ропща, не вопрошая с бессильным упрёком, зачем, за что так скверно на этом свете Он устроил жалкую жизнь творений своих… Только чем дальше, там плоше у Федьки это получалось. Пришлось признаваться себе в наихудшем – в сомнениях, в неверии тому, что утверждает непререкаемый Завет. И лучше бы не читать вовсе и не знать мудростей подобных! Не по уму, не по силам они ему пока что, видно. Или ещё ужаснее: не пускает его отдаться и уверовать безоглядно проклятое его «дарование». И если всё Богом создано и так задумано, то зачем оно ему? Вдруг испытывает и его Бог, и ждёт, когда он, недостойный дара, сам упросит честно «не нагружать малую лодку великой тяжестью»? Нешуточно молил он Бога об избавлении себя от непонятного, страшного, невесть откуда напавшего на него наваждения, от провалов этих бессознательных, от возможности однажды совершить в том экстазе чуждого озарения нечто такое, что государя испугает и отвратит. И решит он, что время знамений архангельских миновало, что завладел Федькой дух сатанинский, и грехи его неотмоленные тому виной… Он смотрел на Иоанна в полном отчаянии своих неразрешимых терзаний, непроизносимых вопросов и невыносимых опасений, но, полностью погружаясь в созерцание Божественного лика перед собою в высоте, благоговейно-восторженно, точно на великий подвиг решаясь, Иоанн ничего вокруг не замечал…

Два дня тому ожидали они обещанного Филиппом «подумать». Не ясно почему, Федька изводился невероятно. Так его подмывало ходить, вышагивать туда-сюда по сеням государевым, но сам Иоанн выжидал время это терпеливо, в чёрно-золотом облачении, выглядевшем монашеским почти, в недвижимости слившись с высоким креслом. Наготове тут же был Годунов, дворцовый распорядитель Салтыков со своим дьяком, Бельский, Мстиславский и ближние из опричнины, воевода Басманов, само собой, тоже.

Филипп явился с провожатыми, старцем Паисием и послушниками своими, и почтенного вида седобородым митрополичьим главным дьяком Царегородцевым Иваном. Пока они раскланивались, у Федьки нехорошо свербило в груди. После всех необходимых взаимоприветов, поклонов и объявлений государь изъявил благоволение выслушать игумена Филиппа, и Царегородцев при гробовом общем молчании развернул и зачитал то, что записано им было со слов Филиппа, и именовалось «Приговором о избрании на Московскую митрополию Соловецкого игумена»… Пока бесстрастно, размеренно и торжественно звучал чуть надтреснутый летами голос митропольичьего делопроизводителя, сам игумен Филипп возвышался против царского кресла чёрным изваянием, видом твёрдой скорби во плоти. Едва были прочтены последние титлы, Иоанн стремительно поднялся, и, не глядя ни на кого, быстрым широким шагом сошёл со ступеней, направился по красной дороге ковра к дверям, из палаты вон. Стража распахнула перед ним двери, рынды и Федька следовали за ним. Оставшиеся в безмолвии переглянулись, слушая гулкое эхо ударов