о каменные полы каблуков и посоха государя, удаляющегося в направлении своих покоев. Салтыков развёл руками, качая седой головой, и как бы говоря вздохами сожаления, мол, а чего ж тут было ожидать. Игумен Филипп, также не говоря ни слова, не выказав никакого удивления, как зная наперёд, что будет итогом его ответа, кратким поклоном простившись со всеми, пошёл со свитой к гостевому выходу, предоставив советникам царя решать без него, как быть дальше.

Если по первому отказу, с данным обещанием ещё подумать, был государь просто расстроен, то теперь была открытая обида, и гнев, и рык львиный. Замкнувшись у себя, никого он не желал видеть, предаваясь мучительной ярости и досаде…

Воевода Басманов, как и другие ближние Иоанна, не расходились, и после отъезда из Кремля всех «сторонних» гостей, дожидались в просторном крыле Золотых Сеней. Пронёсся Салтыков, отдуваясь, с думными, и с ними – вне себя от беспокойства – Колычёв-Умной с братом, понятно, тоже никак не ожидавшими такого удара. Челядина вообще видно не было.

– Фёдор Иваныч!

Быстро подойдя к окликнувшему его Басманову, Колычёв сообщил, что сейчас же немедля идут они к архиепископу Московскому, затем чтоб тот созывал заново синод.

Федька, улучив минутку и оставив на посту возле государева покоя Арсения, слетел вниз к своим, стоявшим кружком, где воевода Басманов с особым выражением как раз повторял, что запомнил в точности из Приговора.

– «А не отставит царь и великий князь опришнины, и ему в митрополитех бытии не возможно». Точь в точь наши челобитчики. Эвон как… Чуял я лихо, но чтоб так!

– И того паче, – кивнул Вяземский, – как там, Федя? «А хоти его и поставят в митрополиты, и ему за тем митрополья отставити»? От Афанасия такое по первости стерпел, да простил едва ли…

– Тот хоть слукавил. Этот рубанул сплеча.

– Однако же! Ловчее уесть государя и придумать было нельзя… И не боязно ему!

– Кому, Филиппу-то? Государь милосерден, попов не трогает. А чего ему страшиться: дальше своих Соловков, чай, не сошлёт. А ему, похоже, того и желается. Как думаете? Или притворство это? И не сам Филипп это сочинил? Постой, а что там про «единение» говорилось, которое надо вернуть? – в задумчивости проговорил воевода Басманов.

– Вестимо, что: чтобы опричные с земством облобызались бы, что же ещё. Хороша заступника наши челобитчики нашли! Это кто ж его надоумил, знать бы.

– Узнается!

– Смутою пахнет. Как бы с государем переговорить, а, Федь?

Тот с тяжёлым вздохом покачал головой. Покуда никак: в чёрном огорчении и гневе государь, видеть никого не может.

Под самую ночь государь всё же изволил отправиться к царице, где и пробыл до рассвета.

Об игумене Филиппе он так ничего и не сказал, и на осторожные вопросы о дневных распоряжениях ответствовал лишь про касаемое дел обычных и стола.

На другой день бил челом государю сам священный синод, и даже болящий Герман Казанский от себя прислал вкупе ко всем иерархам прошение гнев царский отложить и не отсылать Филиппа, коего всем желательно переменно видеть святителем Руси, а по новой им миром уговориться. Государь выслушал их почти без единого слова, и, ко всеобщей радости, после долгого молчаливого раздумья, согласился. Новый Приговор он составит сам, по своему разумению, и намерен огласить и подкрепить оный всеми необходимыми рукописными заверениями, как только всё для этого будет подготовлено, на митрополичьем дворе. Об этом разрешает сообщить игумену Филиппу. А сейчас просил оставить его.

– Все, все заодно! Снизошли до меня, ничтожного, душегубца, греховодника, тирана… Воззвали! Пимен, Герман, Никандр, Елевферий, Симеон, Филофей, Галактион, Иосаф449… А давеча чуть не передрались, друг у дружки патриарший клобук вырывая. А ныне Филипп им дорог сделался безмерно. И мир меж нами! И должен я, Фоме подобно, радостно воскричать «Господь мой и Бог мой!»450. Как будто младенец я, не вижу, чего им всем от меня надо теперь!

Давая в язвительных речах выход глубокому негодованию, Иоанн ходил по кабинетной комнате, в широкой домашней ферязи поверх рубахи, с глазами, запавшими от бессонницы, но сверкающими страстьми, в нём полыхающими, и выговаривался после угрюмого одинокого молчания. Для Федьки, и воеводы, и Вяземского, которых он снова призвал, то был хороший знак.

– Знамо, чего. Печалование воротить. И тем сызнова от суда откупать всех подряд, кого им угодно. Им-то самим от опричнины не холодно не жарко, а даже и на руку, – спокойно соглашался с государем Басманов, намекая на недавние донесения Ногтева и Аксакова насчёт закладных и льготных грамот, что князь Владимир Старицкий вдруг начал усиленно раздавать окрестным монастырям в новых владениях. – Ты, государь, только что Чудовой-то обители от Верейского опричного удела своего щедро пожаловал, а Старицкие – ещё сёл пятнадцать разом! Недурно монастырские таким прибавлением от обеих сторон сытеют, думается…

– Зайцев воротится, ко мне пусть сразу!

Федька кивнул, вышел распорядиться дворцовой охране. Вяземский хмыкнул, сомнительно намекая, что улов Зайцева может не оправдать их ожиданий: небось Челядин догадался хорошенько припрятать кой-какие свои подобные бумаги, прежде чем по внезапному решению царя отправиться из дворца на воеводство в Полоцк. Высылку Челядина расценили, конечно, как опалу, значит, не удалось ему чистым выбраться… Дознание шло полным ходом, и Зайцеву с главными дьяками было поручено учинить полный обыск в хранилище Посольского приказа, а также Разрядного, и первым делом предоставить бумаги за личной подписью конюшего Челядина, ну и казначеев, что касаемо земельно-имущественных дел, и церковных – в особенности. Как ни хитёр он был, но скрыть такую иголку в общем стогу не получалось: под угрозой пытки, и во избежание её, и пойманные хитро расставленными ловушками опытных дознавателей, многие из задержанных сознавались в том, кто их научал и подбивал к выступлению, а кто – содействовал очень быстрому осуществлению передачи их вотчинных и иных владений в пользу окрестных обителей… Следовало быстрее разослать проверяющих и по местам, ведь монастыри добротно хранили все описи своего имущества, и ежели что «пропало» нечаянно в приказе, то у них точно не пропадёт. Конечно, никто не запрещает христианину завещать добро своё законное обители, по доброй воле и в здравом уме. Но понятно было также, что неспроста все вдруг разом озаботились они помином душ своих при жизни, а что надеялись, конечно, оградиться церковной защитой в случае чего. Царь не сможет отобрать то, что принадлежит Церкви. Царь не посмеет тронуть того, кто подался в монахи от его гнева. А теперь ещё надобно, чтобы царь не мог перечить слову Церкви, если та возьмётся кого перед ним защитить, как было встарь, до проклятой опричнины. И как теперь от него требовалось возвратить Церкви и митрополиту законным правом.

– Василий! Отправь сейчас