Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Татьяна, как бы ты хотела свою жизнь устроить? — ласково спросила как-то вечером Евдокия, подсаживаясь к племяннице с вязанием. Та голову от книги подняла и с недоуменной улыбкой пожала плечами.
— Знаешь, как я всегда себя настраивала? Радуйся, что синица в руках, а на журавля любуйся. Ты хоть и таишься, а все одно — примериваешь себя к другим. Аль не так? Молодая, желания должны быть буйными.
— Я хочу испытать все самое хорошее, — поднимаясь с кресла, с сердитым озорством сказала Татьяна. Прошлась неторопливо по комнате, снова села. — Поживешь в свое удовольствие, тогда и умирать, наверно, легко.
— Хм, — Евдокия растерянно посмотрела на племянницу. — А я что-то ничего приятного не припомню в своей жизни. В молодости куски выискивала, чтоб с голоду не пухнуть, война — там не до жиру, быть бы живу. Лиха хватила, хоть в оккупации недолго наша деревня пробыла. Замуж вышла — известно, все для семьи. За любую копейку жилы тянула, себя ограничивала, чтоб мужа послаще накормить, в дом все купить, чтоб не хуже людей. Не все, правда, как сейчас вижу, предусмотреть могла. Некоторые с дальним прицелом еще тогда золото, бриллианты запасали, цены-то были не то что нынешние. А у меня в доме лучшая машинка швейная была. И стиральную самая первая из соседей купила, и поменять ее на другую успела. Вон стоит, стираю, правда, руками. Кажется мне, что белье она рвет и стирает не так, как сама — на совесть. Первыми мы и телевизор купили, тоже уже два раза меняли. А за людьми не угонишься. Теперь на цветные переключились. А мне и мой «Рекорд» сойдет. А как сын родился, в заботах потонула. Что ты думаешь, без бабок воспитывала, а он у меня сколько болел! Не чаяла, как вырастет. Не до приятностей было, — но Евдокия тут же спохватилась. — Что я буровлю? Нарадовалась и я многому. На работе меня уважали. Я на чужие удачи не зарилась и других не обижала. Со всеми, кто люб и не люб, с приветом, лаской. И муж меня ценил. Умирал и говорил: «Дусенька, на тебя не обижаюсь, ты ухаживала за мной, как за дитем». Вот эти слова и приятны.
— А самое приятное что было? — непонятно, то ли насмешливо, то ли с любопытством спросила Татьяна.
— Тот будет рад, кто найдет клад. А моя забота была для семьи сил ни в чем не жалеть. Вот и вся главная приятность.
— И мама моя только и знает, что для меня и для дома. О себе забывает.
— Без забот плохо жить. Вы, молодые, слишком себя любите.
— Но вы, тетя, сами говорите, что своя рубашка ближе к телу, — улыбаясь, ответила Татьяна.
— Нужно радеть не только о своем благе, но и о близких. Будешь друг за дружку держаться, ветром не сдует.
— Это вы о родственниках? Кто на них сейчас надеется?
— Оно по-всякому, конечно, может быть, — спокойно согласилась Евдокия. — Иной родственник до того насолит, что чужой дороже. Но русский человек, скажу тебе, без родни не живет. Чужой он и есть чужой. На его счастье не нарадуешься. А кровный, какая-никакая, а опора, корни.
— Вы-то со своими родственниками видитесь раз в год по обещанию, — задиристо заметила Татьяна.
Хотела Евдокия ответить ей:
«А ты, голубушка, ведь к родственнице пришла, когда приспичило, а не к тетке чужой», — но смолчала.
— Знаю, вы думаете, мол, сама в трудное время кров у вас нашла. А мне не по себе, что вас стесняю. И вроде теперь я вам обязана.
«Ишь ты, гордыня почище чем у Лизы!» — удивилась Евдокия.
— Помощь из родственных рук, что из своих.
Татьяна промолчала. На том разговор и закончили.
Но Евдокия про себя рассуждала:
«Племянница молодая, а о жизни судит, будто огонь и воды прошла. О своей судьбе задумываться не хочет. Кому-кому, а ей стоит пораскинуть о будущем. Напутано все, распутать бы. Вот они по Лизиной подсказке сдадут малыша в дом ребенка, но не будет ли Татьяна из-за этого маяться, матерью ведь станет. Прямо у нее об этом не спросишь. Племянницу трудно понять. То переживает, то легкомыслие проявляет… Выйдет ли задумка с домом ребенка? Как там живется детям без матерей и отцов? Каково ребенку без ласки! А что такое ласка? От нее не больно ласковыми дети вырастают. Сходить нужно в этот детский дом, чай, не вещь, а живую душу будем сдавать, — решила Евдокия. — Татьяна лишь твердит; рее устроится, а нужно знать наверняка»,
В том районе, где находился дом ребенка, Евдокия почти не бывала. На трамвае она ехала полчаса. Как сошла на нужной остановке, сразу увидела двухэтажное, выкрашенное в ярко-голубой цвет здание с деревянной резьбой на перилах крыльца. Так раньше украшали дома. Здание старое, но не ветхое. И на окнах вроде тоже наличники были, но содрали их. Еще железная загородка вокруг. Уныло как-то. А в садочке деревьев густовато. Видно, много здесь летом зелени, тени. Евдокия старалась все подметить. Она решила зайти внутрь. Ступила за ворота, поднялась по ступенькам крыльца, нерешительно толкнула дверь. У порога ее остановила высокая блондинка с бумагами в руках.
— Сюда посторонним нельзя. К тому же дети спят, тихий час. И сегодня день не приемный. У парадного входа у нас вывешены правила для посетителей.
— Понимаю, извините, — почему-то испуганно сказала Евдокия, пятясь назад.
На улице она с минуту постояла у ворот в нерешительности. Медленно пошла к скверику, что напротив дома, осторожно обходя лужи. В глубине скверика села на краешек лавочки. Задумалась, уставясь на тщательно зашторенные окна дома, что хорошо просматривались между деревьями. Как там живется, вроде во всем порядок.
Евдокия и не заметила, как возле нее на лавочке оказалась женщина в красивом сером плаще. Она тоже стала смотреть на окна с любопытством.
— Вы, голуба, часом, не оттуда? — спросила Евдокия, но сама и ответила. — Да нет, конечно.
Этой ли холеной дамочке работать там, в хлопотах о детях так цвести не будешь. Вон она какая! В пышной прическе волосы лежат один к одному. Аккуратно, умело накрашены губы, ресницы, в меру подведены брови. А на щеках — румянец, тоже, верно, не свой. Красавицей такую не назовешь, а как интересную заметишь. И как хорошо у нее вещи подобраны! Серый плащ, серебристая косыночка, сумка с
