коллективе (дескать, не такой уж я «подкаблучник»!). Говорят, осмелев, он даже осведомился у супруги: «Я правильно сделал душенька, что отказался покупать у них вещи?». А ласковая жена отозвалась в ответ: «Наконец-то Сашенька ты поступил как мужчина. Я тобой горжусь!».

— С тех пор, — вдохновенно продолжил отбредший повествовательный раж Иван, — для «Простомоисеича» мир перевернулся. Дома тишь, уважение, семейное счастье. А вот на работе — совсем другая картина. Он попал в зависимость от подчиненных и утратил авторитет. Сидит в кабинете и помалкивает. Всех посетителей — даже артистов «с завышенными амбициями» — принимает и обещает помочь, поддержать. Раньше он их и слушать бы не стал, а теперь — вынужден кланяться. Думаю, на ближайший месяц-другой уровень филармонических концертов серьезно просядет, из-за отсутствия дисциплины, которая раньше держалась на страхе перед придирчивым худруком. Только «филармонические» зря радуются — как только деньги отдаст, отыграется по полной программе. Поэтому я бы на месте амбициозных артистов поубавил претензии. Но у них «ума нэма». Что делать? Только Оля твоя молодец. Никаких претензий. Деньги ему вручила со словами: «Саша, не беспокойся, отдашь, когда сможешь». И еще улыбнулась с сочувствием. Молодец, умная женщина.

На этой оптимистической ноте Иван закончил рассказ, но я ждал продолжения:

— А что с казачеством, чем дело-то кончилось?

— Тревога, поднятая сестрой милосердия, была, хоть и своевременной, хотя, я бы сказал — «несколько преувеличенной». Выяснилось это только после коллективного посещения кожвендиспансера, чему предшествовали преинтереснейшие события! — Тут Иван опять взял паузу, допил кофе, заказал нам еще, но пирожные больше покупать не стал.

— Масла в огонь подлил «Сексот». Он организовал казаков для коллективного медосмотра, но, утратив чувство опасности, решил доставить артистов в лечебное учреждение на филармоническом автобусе. Написал заявление и явился в приемную директора. Тот сидел в кабинете, дрожал, соблюдая полную изоляцию, боясь даже прикасаться к заявлениям. Секретарша, приняв бумагу, попросила подождать и зашла к директору. Дальнейшее достойно кинематографического воплощения. Я как раз был в приемной и мог созерцать сие замечательное событие. Директор, узнав от кого бумага, даже не позволил положить ее на стол, наорал на секретаршу — та, в слезах, выскочила из кабинета. За ней вышел грозный начальник. «Сексот» как ни в чем не бывало сидел в приемной и, почесывая свою козлиную бородку, размышлял о душе очередного песенного шедевра.

Ваня, с этого места стал рассказывать «в лицах»:

— Пошел вон отсюда сифилитик долбанный! — взревел животновод, — и засунь свое заявление в задницу. Ты чего удумал старый хрен? Какой тебе автобус. Кто после вас туда сядет? Мозги включи, идиот. Мало тебе, что общежитие дезинфицировать нужно, мало, что вся филармония антибиотики горстями трескает? Так ты, сука, еще и автобус решил испоганить. Концерты сорвать хочешь?

Поначалу ошалевший от неожиданного наскока «Сексот», смог взять себя в руки, встал, «задрожал», и, заикаясь, больше чем обычно, попытался оказать достойное сопротивление:

— Я Вам не идиот какой-то, а член обкома. Требую уважения к себе и моему коллективу. Люди больны. Им горло беречь надо. Им петь скоро. У нас концерты в этом месяце запланированы.

— Ты, член необрезанный, слушай меня внимательно, — красный от ярости директор, двинулся на трясущегося «Сексота» с «кулаками наперевес» (а кулаки, нужно признать, у него огромные!), — пока я тебе хобот на сторону не свернул, пошел вон. И до тех пор, пока справку не принесешь не принесешь о том, что здоров, не только в приемную заходить, на этаж мой не смей подниматься!

Испугавшись рукоприкладства, «Сексот» птичкой выпорхнул из приемной и засеменил по коридору к выходу. За ним выскочил разъяренный животновод и выкрикнул напоследок фразу, которую слышала «вся филармония»:

— Завтра, всем в «триперятник», организованно, строем, с песней, в установленное время. Я проверю. И пусть хоть кто-нибудь посмеет увильнуть. Всех уволю!

Иван закончил рассказ. Он уже не смеялся — он присоединился к моим «рыданиям». Чуть придя в себя, я спросил:

— Как идет лечение, что слышно?

— Все нормально. Больных оказалось совсем мало — «соответствует среднестатистической норме», как выразился главврач. Лечатся амбулаторно. Несколько «заслуженных артистов» лежит в стационаре, но с другими диагнозами. В здоровой части коллектива уныние — сидят в изоляции. Зато в филармонии — катарсис. Враг обнаружен, изолирован и будет разбит. Главврач диспансера директора успокоил по поводу бытового заражения, говорит — «маловероятно», антибиотики отменил. Из филармонического «неказачества» пострадал только «Простомоисеич». Ну, ты сам видел. Артисты довольны, пока — свобода. Один тиран лечится, другой — провинился, заглаживает вину, третий — все еще боится, старается как можно меньше быть на людях, говорит — «береженного бог бережет». С сотрудниками, работающими в кабинетах, директор переговаривается только по телефону. А у артистов, как правило, дома телефонов-то нет. У Оли, как ты знаешь, с этим делом порядок. Он ей каждый день звонит — советуется. Она на него влияет хорошо — человек опытный, повидала много.

— Да, я уже понял. Получил от солистки полный инструктаж!

На этом разговор с Иваном закончился. Вышли на воздух. Тепло распрощались…

А через три недели казаки отправились на гастроли, правда, по родной стране и не в полном составе. На сей раз их возвращения никто не ждал.

… … …

Искусство принадлежит народу!

В.И. Ленин26

В филармонии работало несколько коллективов, называемых «лекторием». У них была специфическая аудитория, которая «жаждала просвещения»: им не только музыку играли, их просвещали, им рассказывали. В концертах «лектория» главной фигурой был музыковед. Его выступление было не только лекцией, но и увлекательным художественным словом по поводу музыки, которую исполняли артисты. По моим наблюдениям, публика лучше слушала ведущего концерт музыковеда, чем музыку. Понятно, музыканты «этих болтунов», мягко говоря, недолюбливали. Уже просвещенная публика, которая заполняла зал филармонии вечером, когда играли столичные артисты, тоже относилась к «вступительным словам» резко отрицательно. Но вот на «малых площадках», в небольших городах и станицах, куда не заглядывали «большие артисты», на эстраде царил лектор-музыковед.

Между тем, моя концертная жизнь шла своим чередом — обходились без лектора-искусствоведа. Репертуар оставался прежним, исполнялся по накатанной дорожке. Что-то менять, переучивать певцы не любят — им легче выучить новый романс. Впрочем, новое мы тоже не учили — зачем? Публика любит слушать привычное — одно и то же.