— Для кого-то пирожок есть судьбы печальный рок, — философски вздохнул Лаврентий. — Свяжусь с ним.

— Вот и молодец.

Все мы снова замолчали. Мне по-прежнему было нечего говорить, Ярослав сказал уже все, что мог, а Лаврентий — Лаврентий это молчание прервал:

— Я уже и не думал, что ты вернешься.

Да, Лаврентий умел удивить. Еще и сказал это мне так нежно, как будто мы с ним родные люди. Без укора, не ожидая разъяснений. С любящим пониманием близкого человека. Он как будто сказал: я тебе доверяю. Я знаю, что ты был занят. Ты делаешь все правильно. Я не хочу контролировать твою жизнь, просто знай, что я о тебе все это время помнил.

Но сентиментально растрогаться я не успел, вступил хозяйственный отросток ума.

— А где сейчас мои вещи?

Лаврентий закивал.

— О, да, два килограмма бутылок из-под пива вынести нелегко. Тебе и представить нельзя, — обратился он к Ярославу, молча созерцающему нашу маленькую семейную драму, — сколько это пластиковых бутылок. Он их, наверное, в третьем измерении хранил, не иначе. Как зайдешь в комнату — так все чисто, а вот уехал он — бутылки как из-под земли повыскакивали…

Лаврентий гаденько засмеялся, скаля свои мелкие, острые зубы, и морща нос. Его и без того некрасивая округлая голова стала похожа на морду мурены.

Это был самый настоящий плевок в душу.

— Где мои вещи? — снова спросил я, чеканя слова так жестко, как только мог.

И мне никто не ответил.

Я снова почувствовал себя ребенком на пути от школы до дома. Ребенком, который идет по дороге и знает, что дома у него больше нет, а родители его ненавидят.

С собой я привез все ту же сумку, с которой уезжал. Спортивную. В ней лежала смена белья, бритва, зубная щетка, пара футболок и записная книжка. Еще зарядка от телефона и томик Камю. Все прочие пожитки я привез на себе, в куртке и карманах штанов. В общем, сумка у меня была легкая.

Я зашел в комнату, которая когда-то была моей. Там ничего не осталось.

Шкаф с одеждой опустел. Исчезли все мои книжки, которые прежде лежали стопками на полу, исчезли все памятные безделушки с полки. Остался только раздолбанный диван, на котором уже успел поваляться Ярослав своей мордой.

Я словил неприятное чувство и не сразу понял, что во мне аукнулся визит домой.

Ведь к Лаврентию я шел, как в свой последний оставшийся угол. Я шел домой. Я, черт возьми, был рад сюда вернуться!

Но оказалось, что тут для меня уже нет места.

Я был голоден, измотан и зол, у меня была пара тысяч в кармане.

Конечно же, я отправился в бар.

Когда я вышел из квартиры, вслед мне крикнули:

— Да все в порядке с твоими вещами, все в целости и сохранности! Я их просто в деревню передал, чтобы не пылились.

Но было уже поздно: я шел в бар.

Когда я вышел из квартиры, вслед мне крикнули:

— Да все в порядке с твоими вещами, все в целости и сохранности! Я их просто в деревню передал, чтобы не пылились.

Но было уже поздно: я шел в бар.

Да и какая, к черту, разница, где мои вещи?! Сгори оно все синим пламенем. Сохранность вещей меня не волновала. Просто дома у меня больше нет. Совсем.

Я шел по весенней улице и пытался почувствовать себя бездомным. Когда-то я точно так же чувствовал себя нищим. Тогда получилось и сейчас получится. Мне надо просто присобачить к себе еще одну характеристику: бездомный. Бездомный нищий, без пяти минут уголовный преступник. С последним, конечно, еще можно поспорить — я же все еще не верил в реализацию замысла Ярослава, но настроились все участники очень решительно. В том числе и я.

Ведь я просто хотел, чтобы меня кто-то ждал. Хоть где-нибудь. Я не претендую на то, чтоб стать кому-то нужным, не жду любви, но хоть в расчет меня принимать можно! Хотя бы не трогать вещи, когда я не дома. Лаврентий мог бы меня выставить за дверь и я бы не переживал, но вот так уничтожать следы моего присутствия, чтобы глаз не мозолили… это насколько надо меня не любить, а.

До ближайшего бара от Лаврентия идти минут десять. Поражаюсь, как за время моего сожительства с Лаврентием ни один предприниматель не додумался основать бар где-то поближе! Неужели над нашей квартирой не горела надпись «Алкаши»? Мы, может, делали бы этому бару половину выручки.

Но нет, черт возьми, до бара мне пришлось топать все те же десять минут. Вечерело, фонари снова горели. Вся улица приняла тот же облик, что и утром, перед рассветом, только тогда солнце лишь собиралось выкатиться на небо, а теперь уже собралось на боковую. А еще тогда улицы пустовали, а теперь все кругом заполонили люди.

Я шел.

Уже в баре я прошел мимо официантки, и она уступила мне дорогу, пропуская вперед. Я чуть не обтерся о ее грудь, но ей перевалило за тридцать и выглядела она на все пятьдесят, поэтому воздержался.

— Извините, — галантно поклонилась она, когда мы уже разминулись.

— Спасибо, — удивился я тонкому строению ее души. Не каждый день передо мной извинялись за то, в чем даже не виноваты!

Она ответила с очарованием киборга на межзвездной станции:

— Вам спасибо. — Это было уже слишком. Я почувствовал себя какой-то важной персоной, до чувств которой всем вокруг есть дело!

И я вознамерился остаться любезным до конца. Поэтому, когда она уже отошла, я сказал ей вслед:

— До свидания.

— И вам, — очаровательно оборонилась она.

Так моя вера в человечество восстановилась вновь.

К сожалению, она очень слабо прибита на свой уровень: то и дело падает в пропасть.

***

Я видел, как в подвальное окошко, озираясь по сторонам, влез толстый кот. Интересно, сколько их там всего — подумал я и прикинул, сколько котов теоретически может вместиться в подвал. Потом подумал, какова вероятность того, что столько котов сидит там в одну и ту же минуту. Решил, что почти нулевая. Я, кстати, не знаю, как нужно вычислять вероятность чего-либо, просто в городе, должно быть, столько котов попросту не найдется.

Точно так же, как кот в подвал, сам я залез в свою ревность. В ревности, как и, должно быть, в подвале, темнела непроглядная неизвестность, и я даже не представлял, сколько в ней котов, потому что не умел вычислять вероятность. А за котами