Люди вокруг меня жили себе и не знали, как у меня в голове весело.

Глупая мысль. Я подумал ее, когда вышел из бара — пьян и счастлив. Вышел уже в темноту, хотя входил засветло. Вышел в ночь. Вышел и храбро пошел вперед. Туда, куда боялся ходить уже много лет.

Я понял, что у меня осталось очень мало вещей. Вещей, которые я мог бы назвать своими. На самом деле, я даже не знал толком, сколько их, этих вещей. Я мог сказать только, чего у меня больше нет. У меня больше нет отчего дома — это раз. У меня больше нет дома Лаврентия. Два. Вещей у меня тоже больше нет — книг, одежды и прочего — как я могу считать их своими после того, как их так самовольно выбросили в неизвестном мне направлении? Это три. И друзья, их у меня тоже больше нет. Я так решил. Четыре и пять.

Вот и получилось, что осталась у меня только та самая пивная.

Та самая пивная, до которой я дошел. Я дошел и увидел её — я спросил её:

— Как тебя зовут?

Мое сердце билось со скоростью света.

А она назвала свое имя:

— Румани.

«Что за имя такое?» — подумал я, а вслух ответил:

— Очень красивое.

Так вышло, что сделать это мне стало проще простого. Я уже увидел ее тем утром. Увидел, когда чувствовал себя настолько плохо, что не смог полноценно пережить это потрясение — мое самочувствие сработало амортизатором, смягчило удар.

Наша с ней встреча запустила какой-то механизм внутри меня. Он работал, пока я и не знал. Совершал свои фоновые процессы. Я и подумать не мог, что сделаю это, а потом просто сделал. Понадобилось.

Дело в том, что это, оказывается, совсем не страшно. На нее смотреть. И не страшно, что она меня узнала. Я смог это пережить, а потом захотел еще.

Что-то мне подсказывало, что героин работает так же.

На утро я чувствовал себя странно. И нет, не думайте даже: у этого временного провала не настолько глубокий подтекст, как может показаться.

У нас с ней ничего быть не могло. Это я знал. И даже ей объяснил, почему.

— Я ведь даже не трахаюсь, потому что больше ни на кого не стоит!

Вот так я ныл, пьяный и разнеженный, у неё дома.

— Это огромная потеря для общества, — щурилась она в ответ.

Довольно цинично. Мне нравилось.

— Нет, это маленькая потеря для общества, но огромная — для одного человека! А может, и не одного. Ты хоть представляешь, сколько женщин я бы смог осчастливить?

Это я вспомнил про ту, которая бросила меня с Лаврентием, и говорил чистую правду: пока я помнил, больше ни с кем не мог.

— Осчастливить? Это вряд ли, — откровенно злорадствовала она, но мне было уже все равно: и без того самооценка упала ниже плинтуса. — Это медицинская проблема у тебя, или что?

Как оказалось, человек, перед которым тебе стыдно, имеет над тобой почти неограниченную власть. Я узнал это, когда пришел к ней в пивную. Она как раз закрывалась, и я понял, что моя вина перед ней делает ее необозримо выше меня.

— Да нет, дрочить-то я могу, — отмахнулся я.

А она вздохнула.

— Ну слава богу.

Мы с ней много говорили той ночью. Румани оказалась очень интересной девушкой. Она, например, ненавидела жизнь и хотела умереть. Она жила в большой коммуналке с темными коридорами, в которой все комнаты казались нежилыми. Перед некоторыми дверьми стояли сломанные вещи и прочий мусор — видно, их не открывали уже много лет. Одна из дверей вообще опечатана, но я не мог разглядеть надпись в полутьме общего коридора. В густой, желтоватая полутьме старой и грязной квартиры.

В общей кухне стояло большое кресло, в которое села Румани, когда мы пришли. Я сел на пол рядом и положил голову к ней на колени. Пока мы говорили, она не переставала гладить меня по голове.

В том кресле поместилось бы пять Румани, но мне хватало её одной.

В коммуналке повсюду шастали коты. Она говорила, что коты принадлежат её сумасшедшей соседке, пока потоки котов текли по кухонным шкафам и спинке кресла за её головой. Я лежал на потоках котов, коты текли по мне и вокруг.

В коммунальной квартире водилось много таинственных вещей. Я перестал их видеть, когда закрыл глаза.

Я лежал на ее коленях, а она гладила меня по волосам.

И все-таки морг

У всего, что мы делали потом, было всего три мотивации:

Просто.

Тупо.

По приколу.

Когда-то мы составили план и все обстояло очень серьезно. Но вы когда-нибудь пробовали на полном серьезе заходить в морг за человеческим мясом? Естественно, это слишком просто. А еще тупо. Но даже не спорьте с тем, что это прикольно.

От отвалившийся кафельной плитки остались контуры её ячеек, которые выглядели, как пчелиные соты. Я смотрел на них, пока мы ждали.

Обшарпанного вида санитар отворил дверь, воровато озираясь по сторонам. Черные бусины его глаз катались по смуглому лицу из одного края в другой. Он выглядел не сильно старше меня. Без единого слова санитар поманил нас рукой и отошел в сторону, все происходило очень таинственно.

Перед нами темнело жерло коридора, по которому возили трупы, и мы, живые, пошли вперед.

На столах лежали восковые куклы в полный рост. Детализация этих кукол вызывала рвотные позывы. Я прежде и подумать не мог, что такие цвета возможны в человеческом теле. Раскрытые грудные клетки цвели, как клумбы, на зеленоватых складках окоченевшей кожи. Внутри каждой грудной клетки чернел кратер с перемешанными потрохами. Такими же, как внутри меня.

Это выглядело, как в музеях, когда под стеклом представляют вскрытия резины. Раньше мне казалось, что там экспонаты нереалистичны. Но единственное, чем они отличались от настоящих, оказалось расположение органов: я узнал, что в установленном порядке их выкладывают только на макетах, а в людях все валяется, как попало. Я до сих пор не могу понять, как врачи отличают один орган от другого в этой каше.

Кругом лежали люди. Мертвые люди. Я не боялся мертвецов, но это вызывало во мне какой-то животный ужас.

— Их уже зашили, но я для вас нитки повыдирал, — по-свойски сказал санитар.

Ярослав его поблагодарил.

Итак, бесхозные тела лежали в холодильнике. А органы из тех, что вскрыли, шли в утиль. Никто не хочет засовывать куски мясо обратно