— Да хоть горшком назови… — буркнула Ленка и больно ткнула ей указательным пальцем в верхнюю губу, прямо под носом.

И как только Ленка умудрялась делать всякий массаж — хоть силовой, спортивный, хоть точечный, китайский — с накладными ногтями?! Втягивает она их, что ли, как кошка?

— Ну вот, улыбаешься, значит, оживаешь, — довольно констатировала Ленка, глядя на нее сверху вниз… ну, прямо как на опознании трупа. — Готова, подруга?

— Готова, — кивнула она и только отодвинула от подбородка щекочущий край пледа.

Ленка вдруг нагнулась таким резким, смертоносным движением, так стрельнув глазами, будто задумала рывком поднять с пола бензопилу…

— Ты хоть помнишь тот последний звонок?

Оказалось, она так нагнулась, чтобы резко подхватить и подвинуть пуфик — причем не к изголовью, а подальше — к ее ступням. И села там, поодаль.

— Последний звонок? — не поняла Анна, успокоившись как-то чересчур рано и глубоко.

— Ну, не школьный же, е-маё! — ругнулась Ленка, ясно показав, что сеанс будет не фрейдовского психоанализа.

— Да, я помню, — кротко, сдаваясь в сомнамбулы, ответила она. — Помню.

Железный, жутко тяжелый для глаз ящик телефона-автомата во "Внуково"… В двадцати метрах от зоны регистрации. До рейса Москва-Владивосток, до конца света в одной, отдельно взятой столице чуть больше часа. Лотерея. Повезет — не повезет, ответит подруга или не ответит… Сколько там было нужно, чтобы позвонить — два рубля… или десять рублей… какие тогда деньги-то были, вообще? Точно помнится только, что мобильных еще не было. Вернее они были… но как иномарки. Здоровые такие железки Motorol'ы и Erircsson'ы. У нее не было ни мобильника, ни иномарки, время еще не пришло.

Подруга ответила — вот Божий подарок! Она подумала, что, может быть, это намек, сигнал надежды — еще она вернется, еще она родится тут… но только не сейчас.

— Ленка, слушай — и не ори, — спокойным, асфальтовым голосом произнесла она тогда в трубку уже набившую оскомину фразу — начало короткого гамлетовского монолога, который она повторяла всю дорогу до аэропорта.

Монолога, где только про "не быть"…

— …Я слушала тебя и не орала, ты помнишь?

— Помню. Спасибо, Лен…

Дождь еще был. Затяжной. Текло по стеклянной стене — и смывало со стекла какую-то бетонную постройку, стоявшую напротив… теперь, здесь, в этом времени, очень напоминавшую ей ментовский аквариум в стороне от Ярославки. Аквариум с обезьянником — два в одном. Надо же, зоопарк на выезде!

Она хорошо помнила картинки, но не помнила саму себя в те минуты, когда говорила в трубку аппарата того, уже почти вымершего вида телефонов. Хорошо тогда поработала с собой.

— Дождь был…

— Да, Лен. Я еще подумала- если нас не выпустят… ну, самолет… я останусь… Но я очень не хотела, чтобы дождь кончился.

"В самом деле не хотела?" — вдруг задумалась она. Все, что сейчас вспомнится про себя — придумано тут же, на диванчике, под пледом, в кротко-сомнамбулическом состоянии. У души прошлого нет… И как было в действительности там, в душе, тогда, в тот день, который помнится отчетливей и контрастнее, чем вся прошлая неделя, — это просто очень правдоподобная иллюзия, созданная именно сейчас, под уютным пледом… В ванной, под душем, придумывалось бы по-другому, в других тонах и акцентах. Картинка была бы в других ракурсах… в другом фильтре.

Относительно достоверны в прошлом только рассудочные мотивации. Она улетала во Владивосток — условно "навсегда". Она эвакуировалась. Она полностью меняла жизнь. Москва стала тогда ее личным Чернобылем. Все было брошено и должно было зарасти — детская песочница, школьные парты, домашние вещи… все. Все в одночасье стало смертельно опасным, даже любимые детские игрушки готовы были прикончить ее смертоносным излучением невыносимой правды.

— "Я улетаю навсегда. Не ищи. У меня все в порядке. Все деньги мои. Прости, Ленк. Спасибо, что не орала и вообще. Я позвоню"… В тебе, Ань, тогда грамм двести было, да? Мартини розовый? Угадала?

— Побольше. Я уже доела эту бутылочку. Которая поменьше… Но ты же помнишь, холодно было. И я вообще, ни в одном глазу. Не брало.

— Ну да. Конечно, не брало, как же… Так я тебе и поверила, что ты позвонишь. Я ж тебя знаю… — Ленка вздохнула и помолчала довольно долго, почти полминуты. — Я только убедила себя тогда, что я тебя знаю. И я знаю про тебя только одно — что ты не пропадешь.

— Спасибо, Лен.

— Да завсегда пожалуйста, подруга… Долетела хоть благополучно?

— Да.

— Без задержек?

— Да…

— Ну да, все задержки у тебя тогда раньше кончились…

В сердце кольнуло:

— Лен!

— Нет, ты уж лежи! Говорю я… Ты только отвечаешь "да" или "нет", если спрошу.

— Хорошо.

— Я сказала, "да" или "нет"! — круче завернула гайку подруга.

— Да…

— Знаешь, я тогда чуть не заржала, — продолжила Ленка, как своя, близкая, а не Фрейд. — Сквозь слезы… А если честно, я заржала потом. Ты прикинь, подруга: прямо, как в той песне про войну — "Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону". Этот козел — в Питер, эта с разбитым сердцем… и с абортом — во Владик.

Она оказалась в ледяном гробу. Провалилась — и оказалась. Дышать стало нечем.

— Лен!

Ленка начеку — сцапала ее ступни под пледом, принялась мять. Дыхание открылось, гроб растаял… даже струйки холода от ледышек, стекавшие с плеч, она еще чувствовала с минуту.

— Лен! Откуда ты узнала тогда?! Кто тебе тогда сказал?

— Знаешь, Нюрка, ты меня всегда считала дурой… Вот скажи честно.

— Лен, прости…

Сегодня — единственный день, когда она была готова признать все, что было правдой.

— Я сказала, "да" или "нет"!

— …Да

— Ну, хорошо, если не дурой, то простушкой… хорошенькой такой, верной подружкой, в которую можно слить, а можно и не слить…

Теперь уже казалось, не она, а это Ленка ее позвала, чтобы раскрыть свою душу и вывалить жизнь. Теперь уже ясно стало, а не казалось, что Ленка всегда была умнее ее и