Делать нечего, пошла Нина к Павлу Петровичу просить еще денег. Сказала, пряча глаза, что забеременела. Что чувствует – от Кирсанова зале-тела, да и с Глебкой у нее в те дни ничего не было.

Хозяин усмехнулся: «Глеб тебя прислал?»

– Почему? – смутилась. – Я сама.

– Да ты б сама такого постыдилась. Ладно. Но это уж последний раз. Больше не приходи.

Достал из сейфа доллары, отсчитал три тысячи, а потом обнял ее, прошептал:

– Раз тебя муж не жалеет, на позор отправляет, так пусть и он этот позор изопьет по полной. – И снова отвел в спальню, уложил ничком на кровать и довольно грубо взял сзади – как в самый первый раз, поглядывая на сад за окном, в котором опять копошился Глеб.

После этого она очень, очень хотела уйти от Кирсановых. Прямо-таки умоляла Глебушку: давай уедем! Но он – нет. Останемся здесь.

И продолжал служить.

Она даже думала: может, он что-то задумал?

Может, вынашивает планы мести?

* * *

Когда Нина закончила, добавила, совершенно убежденно:

– Так что мотив убить у Глеба моего, может, и был. И ненавидел он Павла Петровича, наверное. И парня этого, Базарова, он, может, спьяну на убийство толкал. Да только сам не убивал. Я Глебушку хорошо знаю. Поверьте, не трогал он Павла Петровича. Он против сильного никогда не пойдет.

«А против слабого?» – захотелось спросить мне, глядя на синяки на ее плечах, – однако я не стал углубляться в тему семейного насилия.

Во время повествования Нины я слышал, как муж ее тоже поднялся наверх из гаража и засел в соседней комнате. Почти наверняка он слышал то, что она повествует мне, – но не вмешался, зашухарился. Страдал, наверное, молча? Копил свою ревность?

Я знал подобный типаж и подобные семьи. Очень токсичные для самих себя, они черпают сок для своего существования в негативе. Тщательно раздуваемая ревность питает их болезненную любовь и тягу друг к другу.

Иногда подобный союз оканчивается трагически. Ревнивец убивает предмет своей страсти. Но обычно, насколько я знаю, он вредит, как правило, своей половине. Крайне редко случается, когда его карающая, так сказать, длань падает на соперника.

Хотя – всяко бывает. И показания прислуги требовалось проверить.

Я отправился в комнату Евгения.

По пути, на первом этаже барского особняка, в кухне-столовой того крыла, где жил Николай Петрович, я обнаружил приятеля своего Юрца.

Он, завидев меня, высказался в том смысле, что хорошо бы нам (употребив множественное местоимение) по горячим следам убийство раскрыть. Я спросил его, уверен ли он, что случилось убийство, и он как раз пояснил мне, что полной уверенности нет, но есть ощущение.

– А во сколько наступила смерть?

– По температуре тела судя, около четырех утра. Плюс-минус час. Экспертиза должна точно указать. И ответить точно, убийство то было или суицид.

– А быстро экспертизу сделают?

– Что, хочешь ускорить?

– Не помешало бы.

– Тогда простимулировать экспертов надо.

– Я поговорю с заказчиком насчет дополнительного финансирования.

Юрка как раз собирался допросить накоротке матерь убитого, Антонину Николаевну. Я сказал, в свою очередь, что иду к Евгению. Мы договорились поделиться результатами.

Евгений Базаров обретался в комнате для гостей, на третьем этаже. Стандартный набор удобств, но ничего выдающегося-роскошного (как выглядели покои хозяина этажом ниже). Похоже на гостиницу три звезды. Кровать, стол. На столе – ноутбук и книги, все научные, с трудновыговариваемыми названиями. Индивидуальность временного хозяина пока не успела пропитать это жилье.

Евгений встретил меня в шортах и футболке, с повязкой на правой руке. Очень весь бородатый, волосатый, с татушкой на плече.

– Давно вы здесь гостите?

– Как из Англии вернулся. Недели две.

Я спросил его о взаимоотношениях с покойным.

– Плохие, – не стал скрывать он.

– Я вот не могу понять. Вас здесь, в доме, что держало? Раз с хозяином случились такие контры?

– Пригласил-то меня не Павел Петрович, а Аркадий.

– И все равно, другой после того, что случилось, хлопнул бы дверью да съехал. А вы тут присосались.

Я намеренно провоцировал его. Человек, выведенный из себя, всегда готов ляпнуть лишнее.

Он глянул исподлобья.

– Вы сами знаете. – Я показал пальцами: «Пиф-паф».

– Вам уже донесли.

– Да, и мне очень странно, что вы до сих пор здесь сидите.

– Дознаватель – они ведь дело открыли – просил меня никуда не выезжать. Не то чтобы подписку брал, просто убеждал быть в доступе.

По глазам я видел, что дело не только в этом. Что-то еще его тут держало. Возможно, Фенечка? Или вчерашняя гостья, Елена Сергеевна?

– Ладно. А что вы делали вчера ночью? После ужина?

– А что делают по ночам добрые люди? Спал.

– Всю ночь без просыпа? И не поднимались?

– Никак нет. То есть так точно, не подымался.

– И глаз не открывали? Не видели, не слышали ничего?

– Да нет же. Что-то прямо род летаргии напал.

– Скажите, а ведь вы перед дуэлью с Павлом Петровичем предсмертные записки писали?

– Было дело.

– А где та, что написана его рукой?

– Так вы и про это знаете?! Глеб сам себя заложил, да?

– Типа того.

– Да, он вчера как раз ко мне приходил. После ужина. Пьяный. Нес всякую ахинею. Что я должен «вбити» Павла Петровича. И даже ту записку, что Кирсанов написал, мне оставил. Хоть я и против был. В общем, я его выгнал. А записку он все-таки тут бросил.

– И где же она?

– Сейчас.

Он залез в прикроватную тумбочку. Лицо его вдруг побледнело. Он пошарил в ней.

– Ничего не понимаю. Записки нет.

Молодой человек бросился к столу. Поискал среди книг. Потрусил каждую. Глянул и на книжной полке. Потом залез под кровать.

Наконец поднялся – красный, смущенный. Набросился на меня:

– Да вы понимаете, что я на дуэли с ним дважды в воздух стрелял?! Совершенно не нужно мне после этого было тайком Кирсанова убивать!

– Допустим, я вам верю. Но смотрите, что получается. В двенадцать ночи вам Глеб сюда это письмо приносит. А к утру оно оказывается рядом с постелью убитого. Само перелетело? Или вы отнесли? Или кто-то другой-третий?

И тут – бывают же такие счастливые совпадения! Редко, но бывают. У меня блямкнула эсэмэска. Я достал телефон, скосил глаза: