— Изучая философский словарь ровно до тех пор, пока ты не научишься применять эти навыки хотя бы для того чтобы начать понимать то, о чём там идёт речь. Пока твой мозг не начнёт ими бредить, не успевая обрабатывать получаемую тобой непривычно сложную информацию.

— Пытаясь их хоть каким-то боком к себе приладить и уложить в поленницу мировоззрения! — усмехнулся Ганимед, проглотив бутерброд.

— И чем сложнее получаемая тобой информация, тем быстрее всё это начнётся. И тем интенсивнее будет протекать сам мыслительный процесс, мобилизуя для этого всё твое тело.

— Так как тело станет полагать, что это что-то жизненно важное, раз уж ты этим так серьезно заинтересовался? — подыграла ему Елена.

— И когда через пару недель непрерывных занятий твоему телу все же удается хотя бы ненадолго переключить твое внимание на себя и подвергнуть фундаментальному сомнению твою жизнедеятельность в игре мыслей, не имеющих к тебе прямого отношения. И оно заставит тебя решить какую-то неотложную проблему, то эта проблема вдруг решится для тебя уже так просто (по сравнению с теми абстрактными вопросами мирового уровня, которые ты решал, обрабатывая получаемую тобой сложную информацию), что ты начинаешь этим увлекаться. И пытаться решить ещё и ещё одну проблему.

— Ведь это касается качества твоей жизни! — поняла Креуса.

— События которой начинают выглядеть для тебя такими смешными и незначительными, глядя на себя теперь с высоты проблем мирового масштаба, что ты с лёгкостью решаешь проблемы этого пресловутого существа, которым ты до этого всем являлся. Делая для себя одно экзистенциальное открытие за другим! Так что ты даже не можешь уже усидеть в кресле, подскакиваешь и начинаешь ходить из угла в угол, «перелопачивая» все свои проблемы, до которых твой рассудок своей «лопаткой» может дотянуться. Все глубже уходя в свое прошлое. И решать их одну за другой, всё сильнее и громче над собой посмеиваясь.

— Над тем, каким ты был недотёпой? — ласково усмехнулась над ним Креуса.

— И с какой лёгкостью другим удавалось тебя дурачить. Так тело начинает мыслить!

— Всё понятно, — усмехнулась Елена. — Только вскипятив предварительно чайник, можно наслаждаться горячим чаем, разливая его по кружкам своих проблем.

— Перестав быть чайником! — усмехнулся Ганимед и толкнул Ганешу плечом, столкнув его с Еленой.

Ганеша тут же рефлекторно обнял Елену и повалил на песок, ругая Ганимеда:

— Ты знаешь, для чего он это сделал?!

— Для чего?

— Чтобы я тебя поцеловал! Вот так! — поцеловал он Елену в губы и прижал к песку. — Только о себе и думает!

И ещё раз её поцеловал. Пока она не успела вырваться и отвесить Ганимеду затрещину за оргию.

Почему же Ганеша так цеплялся за Елену, как за выступ скалы, и оставил более доступную Креусу? Неужели он возжаждал покорить-таки этот «пик Страсти»? Предрешив незамысловатую судьбу Креусы — сгореть от ревности. После того, как та поймёт, что пыталась надеть на себя платье, принадлежавшее Елене. Которое та вначале легкомысленно хотела Креусе подарить на этом празднике жизни, как злобная Медея.

И всё бы так и шло, как задумали боги, если бы Креуса не спросила Ганешу, любовавшегося закатом:

— Я всю ночь думала над тем, что вы мне рассказали, и не смогла понять одного, — призналась Креуса, пожелав полюбоваться «закатом Европы», — почему вы так переживаете за Америку?

— Возможно, мы нахватались этих мыслей у А.П. Чехова. Ведь его, АП-Чихова, как земского врача, интересовали и в жизни лишь больные, — усмехнулся Ганеша, снова входя в роль Аполлона. — И он в своих произведениях каждому стремился поставить свой диагноз.

— И подобно Айболиту: «И ставил, и ставил им градусник!»6 — усмехнулся Ганимед.

— Не понимая, что одним только градусником с такими, как они, уже не обойтись. Но никак не решаясь применить к ним своё «ружьё». И, в итоге, окончательно их добить. Контрольным в голову читателя! Вынуждая писателей «пойти в народ», как на стрельбище. Отстреливая уши чуждых им смыслов.

— Как в одном из рассказов, где герой Чехова бесполезно пытался перевоспитать проститутку. Сузив до размера её бикини всю страну, уже не способную к порождению полноценного потомства.

— Но разве этот субтильный нерешительный интеллигент до мозга голубых костей был способен возглавить революцию? Прежде всего — в умах читателей, охватив широкие массы в свои объятия. Для этого ему пришлось раздать подобные «ружья» другим писателям и спровоцировать целый салют в литературе тех лет, чтобы вызывать специалиста из-за границы.

— И Ленин с радостью откликнулся на их колокольный зов, понимая «по ком звонит колокол», зазывая его к обедне. Дописал «Детскую болезнь «левизны» в коммунизме», бросил чтение швейцарских газет, затосковал по морковному чаю и вернулся на свою многонациональную родину, которую Ленин понимал, как никто другой.

— Благо, что в его крови противоречивые народности устроили себе настоящую потасовку, то и дело вываливаясь из него наружу, вышвырнутые в окно своими соседями по общежитию. И с воплями кидались в никогда неутихающую драку у него в голове обратно!

— Так что вагон, в котором он ехал, пришлось опечатывать. Дабы никто из него не вывалился на полном ходу и не отстал от поезда. И не пошел по миру. Пешком. Ведь он возвращался домой без копейки денег, под честное слово по приезду тут же раздать долги и заплатить всем сполна.

— За убийство брата! И поэтому спал в вагоне на голом энтузиазме, укрывшись лишь пламенными надеждами ехавших с ним боевых товарищей.

— Согревающих ему душу, да, но — не тело! Ведь он, перед отъездом, наивно накинул эту Тему прощелыге Парвусу. И тот взял у германского правительства пятьсот тысяч марок на революцию в России, и, как обычно, всех надул.

— И громко лопнул! Как воздушный шарик. И исчез, пока все были в шоке. Свято веря, что с такой головой этот голован и так справится.

— Тем более что в столице Ленина уже ждал, прибыв на его зов из-за океана, также как и он слегка картавя, его давний друг в клетчатом сюртуке и пенсне. У которого, как чуть позже всем стало известно из «Мастера и Маргариты», «одно стекло было треснуто, а другое так и вообще отсутствовало».7 То есть — умевший делать деньги буквально «из воздуха»! Иначе как ещё можно объяснить себе биржевые спекуляции тех лет на Уолл-Стрит «зарядивших» его господ?

— Словно обрез! Подшучивали они над обычаем его предков, легко коснувшихся Троцкого кончиком «пера» в самом нежном возрасте.

— Обрез, из которого тот постоянно стрелял в воздух дуплетом, то есть и в личном общении с рыхлыми творожными массами,