– Смотри, мам, я такая талантливая, что могу опустить солнце на землю с помощью картонки.

Мама потрепала меня по голове:

– Ты действительно очень талантливая.

Теперь солнце было съедено уже на две трети, и мамина тень вытягивалась всё дальше и дальше. Небо потемнело, словно вечером, хотя тени до сих пор были очень контрастными, будто перед лицом близящейся тьмы они набрали ещё большую глубину.

– Дай я покажу тебе, как это работает.

Я схватила маму за руку, и мой палец мазнул по точке, куда бабушка втыкала акупунктурную иглу. Я поёжилась и отпустила её руку. Дала маме картонку поменьше и указала на землю, где лежала большая, объясняя, что делать.

Мама опустила взгляд:

– Оно такое маленькое, это изображение на земле. Когда я была девочкой, мы смотрели прямо на солнце в пору затмения через закопчённое стекло.

Йен улыбнулся и под взглядом сияющей Айнары поднял свою грязную линзу. Он повернулся к солнцу, держа одну ладонь козырьком над глазами, а в другой – сжимая стекляшку.

– Йен, закопчённое стекло не защитит твои глаза полностью, – предупредил папа. – Тебе не стоит смотреть на солнце, обожжёшься.

Айнара наклонила голову:

– Но солнце не такое яркое во время затмения.

– Не такое. Когда ты смотришь на солнце в обычный день, зрачки в твоих глазах сужаются, чтобы защитить тебя. Во время затмения солнце по-прежнему яркое, но твои глаза обманываются, и зрачки расширяются. Можно смотреть прямо на солнце, только когда затмение полное.

Я сосредоточенно нахмурилась:

– То есть, чтобы его увидеть, нужно его не видеть.

Папа кивнул.

Я посмотрела наверх. Солнце выглядело как чёрный центр, окружённый кольцом света. Солнечные вспышки пробивались сквозь лунные долины, вызывая к жизни все названные человеком цвета и множество неназванных. Йен стоял между Айнарой и мной, достаточно близко, чтобы затмить сияние многих вещей, если бы я это допустила.

Я сделала мысленную фотографию. Попыталась запомнить его именно таким, каким видела в этот миг, – лицо обращено к солнцу, обёрнуто в тьму и свет.

Одиннадцать

Проснувшись, я резко вскочила. Дэвид поймал меня и притянул к груди.

– Утро… – прошептал он, и я была страшно благодарна, что он не сказал «доброе утро».

Вчера вечером, после того как я упала, меня перенесли сюда, в кровать Лиен. Я едва на ней помещалась, а значит, ноги Дэвида свисали с края. У моей головы тикали часы на прикроватном столике. На ощупь я определила, что они сделаны в виде фигурки кролика, но это не сказало мне, сколько сейчас времени. Я спросила у Дэвида:

– Двенадцать минут восьмого. Как твои глаза?

Мир оставался одинаково чёрным что с открытыми глазами, что с закрытыми. Я подняла веки, как будто разница была.

– По-прежнему ничего не вижу. И ещё у меня нет чистой одежды. Что я буду носить?

– Нужно отвести тебя к доктору.

– В этом доме два доктора, – сказала я.

Проигнорировав эти слова, Дэвид продолжил:

– Мы найдём тебе лучшего окулиста, когда вернёмся, и я уверен, что эта проблема быстро решится. И у тебя есть одежда. Ты можешь надеть мою.

Матрас изогнулся, когда Дэвид отстранился, а потом сунул мне в руки свою спортивную кофту. В ленивые воскресенья в Нью-Йорке я могла не снимать эту одёжку с логотипом «Чикагских медведей» весь день.

Я не пошевелилась, и он поднял мои руки над головой и натянул на меня кофту.

– Спасибо.

– Не стоит благодарности.

Я оценила эту попытку меня развеселить, пусть даже она и провалилась.

– Нужно было сказать это по-китайски. Бу йонг кси.

– Бо юн сэ.

– Бу йонг кси.

– Бу йонг кси.

– Достаточно похоже.

За дверями комнаты по плиткам шаркали шлёпанцы и палочки для еды постукивали о тарелки.

– Они завтракают?

– Думаю, да.

Это меня ранило. Будучи семьёй, мы всегда ели вместе. Но, конечно, прошло много времени с тех пор, как я была частью семьи.

– Жаль, что нас не разбудили.

– Ты отключилась, Эми. Они, наверное, хотели, чтобы ты отдохнула.

– Может быть… – пробормотала я.

Дэвид помог мне облачиться в его штаны, закатав штанины и подтянув пояс. Я чувствовала себя так, словно вернулась в детство. Я была в отчаянии, но слёзы – это не то, что вызвало бы у моей матери гордость. Я пробежала пальцами по колтунам на голове:

– По крайней мере, мне не видно, какой там хаос.

– Я люблю, когда у тебя на голове хаос. Но твоё семейство может не согласиться. – Муж вложил мне в руку расчёску. – Тебе плоховато удаётся просить о помощи.

– Вовсе нет. – Я потёрла шею, которая ныла из-за сна в неудобной позе.

– Да. Быть сильной не значит делать всё в одиночку. Ты можешь попросить о помощи людей, которые тебя любят. Ты не отказываешься, когда тебе предлагают помощь, но и не просишь, когда она тебе нужна.

– Я не хочу быть обузой.

– Эми, мы делаем друг для друга разные вещи. В этом суть отношений.

– Ты говоришь так только потому, что я слепая.

Я услышала, как Дэвид набирает в грудь воздуха, а потом выпускает его.

– Я пытаюсь дать тебе то, что ты хочешь, но, возможно, не даю того, что тебе нужно.

Мне не нужно было слепнуть. Не нужно было разбираться с мёртвой матерью. Но никто не может дать мне освобождения.

– И что мне нужно, по-твоему?

– Принимать вызовы.

Я хохотнула.

– Я ослепла! Думаю, это достаточный вызов. – Я подчеркивала каждое слово, будто говорила на чужом языке. – Я слепой фотограф.

– Бетховен был глухим композитором. Он сочинял музыку у себя в голове и ориентировался на вибрации фортепиано.

– Ты сравниваешь меня с Бетховеном?

– Я просто говорю, что ты научишься пользоваться другими чувствами.

– Так ты думаешь, это навсегда.

– Я не знаю, Эми. Только врачи могут это сказать.

Я помолчала, осмысляя очередной пример его особого фирменного оптимизма:

– То есть я научусь определять предметы съёмки по звукам, которые они издают, а композицию выстраивать на ощупь?

– Может быть. Или определять их по запаху и расставлять по вкусу. – Он подождал и не услышал смеха. – Мне стоило заставить тебя поговорить с мамой. Ты настолько независимая женщина, что я…

Я ощетинилась:

– Это проблема?

– Нет, я люблю это в тебе. Но мы женаты шесть лет, и всё равно у меня иногда возникает ощущение, что в один прекрасный день ты просто появилась в этом мире полностью сформированной личностью.

Я сдвинула брови:

– Это потому, что ты не знал, что я появилась отсюда. Возможно, я… и сама этого не понимала.

Между нами повисла долгая тишина. На заре