Дэвид позволил себе пойти подремать, чтобы преодолеть джетлаг.

Осталась одна я за кухонным столом – сидела и поглаживала борозду, которую процарапала игрушкой, когда мне было пять. Я хотела бы сходить на могилу матери, но у неё не было могилы.

Ещё мне хотелось побродить по дому, в котором теперь живёт моя семья, увидеть цвета, которые они выбрали для стен, и почитать стоящие на полках книги. Хотелось рассмотреть фото мамы. Очень сильно хотелось невозможного.

– Как ты? – спросила бабушка.

Она сидела так тихо, что я даже не осознавала, что она ещё тут.

– Лучше.

Бабушка села рядом и похлопала меня по руке, положив два пальца туда, где бьётся пульс:

– Слепота заставляет видеть вещи, которые ты иначе не разглядела бы.

Я повернула голову на голос:

– Я не вижу никаких вещей вообще. Всё, чего я хотела, это вернуться домой на мамины похороны. Чтобы хоть как-то сблизиться с ней. И у меня ничего не вышло.

Голос бабушки был мягким, её пальцы ритмично поглаживали внутреннюю сторону моего запястья:

– Это не так. У тебя ничего не выходит только тогда, когда ты сдаёшься.

Откуда столько дзена? Я потеряла мать, но ведь она потеряла дитя.

Я тряхнула головой и нахмурилась, почувствовав боль в шее.

– Как вы прощались, если похорон не было?

Пальцы бабушки замерли.

– Это не значит, что нам было не попрощаться. После того как твоя мать умерла, ей стало всё равно, что случится дальше. – Бабушка сделала паузу, будто стараясь получше подобрать слова. – На следующий день после её смерти к нам пришло множество жителей деревни – люди, которые жили здесь до нефтяного бума. Все присутствовали, когда мы развеяли её прах над рекой.

Все.

– Родители не должны переживать своих детей – вот почему время работает именно так, а не иначе, – продолжала бабушка. – Но я знала, что твоя мама умрёт молодой, с того дня, как она родилась с дырочкой в сердце.

Я открыла рот, чтобы задать вопрос, но бабушка, всё ещё держа меня за руку, сказала:

– Ну-ка, дай я тебя осмотрю.

Она снова сосредоточилась на двух пальцах, которые держала на моём запястье. Я задержала дыхание.

– Дыши!

– Каков диагноз, доктор?

– Цыц. – Она подтянула к себе другую мою руку.

Меня окутывал розовый запах, поднимавшийся от её волос, лимонная нотка крахмала от рубашки. Два пальца пробежали по второму моему запястью, нажимая и отпуская, снова нажимая и отпуская.

Я попыталась пошутить:

– Моё сердце в норме. Там нет дырочек.

– Ты очень сообразительная, но никогда не училась. Я не просто проверяю твоё сердцебиение. Я смотрю, что уходит и что возвращается. Мы находим корень проблемы в разнице между тем и другим.

Я знала, в чём разница. Когда я уходила, мы были семьёй. Когда вернулась, моя мама была мертва, а я стала чужой.

– Ты не хочешь мои глаза осмотреть?

– Тело – это целостная система. Я ищу в твоём теле разлад.

– А если разлада нет?

Бабушка рассмеялась:

– Ты ослепла, Айми.

Надув губы, я кивнула.

– Если не перестанешь дуться, я возьму бутылку и подвешу к твоей нижней губе. Она прилипнет там навечно, и ты до конца жизни будешь расхаживать с бутылкой.

Мама говорила мне это. А ещё говорила, что я не должна глотать косточки от вишни, а не то через мою макушку прорастёт вишнёвое деревце. Но эта идея мне понравилась, так что я глотала их все.

Тишина длилась пять вдохов, а потом бабушка уронила моё запястье.

– Это я должна была умереть. Я говорю это не из чувства вины и не из сентиментальности. Ей было пятьдесят. Чисто с хронологической точки зрения это должна была оказаться я.

Я не знала, хочет ли она, чтобы я соглашалась или спорила. Я промолчала, и её пальцы снова принялись надавливать на мои руки, водя вверх и вниз, ощущая мою неподатливость.

– Она и не предполагала, что доживёт до пятидесяти. Бóльшая часть её жизни была бонусом. Дырочка в её сердце росла вместе с ней. Потом, когда в детстве в неё ударила молния, она не только заполучила шрам на руке, но и начала по-иному смотреть на мир. Всё превратилось в историю. Она рассказывала истории, чтобы придать жизни смысл.

Мама рассказывала мне множество историй, но все они были не о ней, а о других.

– Она никогда не думала, что выйдет замуж и родит детей. Четырёхместры переделывают тело.

Я не удержалась:

– Триместры.

Рука бабушки сжалась у меня на запястье. Она подвела меня к дивану и, надавив на грудь, уложила на жёсткие подушки сиденья.

– На Западе – возможно. А у нас стадий четыре: три относятся к беременности, а потом ещё месяц после появления новой жизни, когда ты восстанавливаешь себя.

Осознание ощущалось как физическая боль.

– Мама рисковала жизнью, чтобы родить меня и Айнару?

Где-то в комнате раздался скрип деревянного ящика. Я слышала, как позвякивают бутылочки и гремят баночки. Шаги бабушки снова приблизились.

– Почему ты никогда нам не говорила?

Она разделила волосы у меня на макушке и воткнула акупунктурную иглу. Словно укус комара. Мама говорила, что только самки кусаются, что им нужна кровь для детей. У людей всё то же самое. Я подумала о беременности сестры. О радости Дэвида при виде любого ребёнка, которого мы встречали в поездке, начиная от мальчика в поезде и заканчивая Лиен.

Бабушка воткнула мне в скальп ещё несколько игл, выстраивая их по центральной линии в проборе, а потом уколола ещё одной предплечье.

– Айнара знает. Она сообразила, когда я вела у неё курс традиционной китайской медицины во время ее учебы на врача. Эта крошечная дырочка растёт и стягивается – и опять растёт. Она подвижна. Поэтому вы не знали своего деда: она перешла к нему от его матери, а от него – к вашей.

– Ты должна была мне сказать.

– Ты была ещё ребёнком, когда уехала из Китая. Что хорошего из этого вышло бы?

– Мне было восемнадцать.

Она воткнула иглу мне в голень. Я ахнула. Это уже был не комар, а оса. Бабушка побарабанила пальцами вокруг точки укола, и боль стихла до слабого ноющего ощущения.

– Восемнадцать – это ещё ребёнок. Если бы ты знала, это что-то изменило бы? Если бы ты знала, ты вела бы себя иначе? Нет, но тревожилась бы больше и чувствовала больше вины. Была бы менее способной открыться своей новой жизни.

Я хотела сказать что-нибудь умное, но на ум ничего не пришло. Это казалось жестоким, но было правдой. Не зная,