Сам нездешний, но у вас рад быть, – Фауст покопался в кошеле и отточенным движением пальцев кинул женщине медяк. Та удивилась, но монетку поймала. – Завтра на закате устрою вам такой праздник, которого ты, верно, и не видывала никогда. Любят у вас праздники? – он лукаво улыбнулся.

Она сунула монету в кошель и протянула ему яблоко.

– Любят, молодчик, любят. И ярмарки, и праздники, и музыку с танцами. Ты артист бродячий? А пошто один?

– О, – юноша принял яблоко и чуть поклонился, – я и в одиночку могу такое волшебство показать, что иной столичный театр не сравнится. Спасибо за угощение, милая, а сейчас пойду-ка я дальше Минивкой любоваться.

Он подошёл к каждому торговцу на рынке и лишился таким образом доброй четверти имперских медяков. Латунные симарции Фауст решил никому не показывать, чтоб избежать ненужных расспросов. Ответы торгашей практически не отличались: новостей в деревне и правда не было. Зато он смог очаровать всю женскую половину рынка и потому был уверен, что все поговорившие с ним девицы обязательно придут на завтрашние фокусы.

За рыночной площадью был отличный необжитой лужок с коротенькой травкой: похоже, здесь иногда пасли скот. «Как бы здесь здорово было поставить шатёр», – грустно подумал Фауст, – «и на лютне народу подыграть, чтоб траву всю оттоптали в танцах». Лютни у него не было, а шатёр ехал по неизвестному ему пути на Ромашке. Сейчас парень особенно чувствовал тоску по остальным мастерам.

На исследование деревни у него ушло всё утро. Когда ему задавали вопросы, он старался отвечать уклончиво: очень уж не хотелось повторения опыта Пестовки. Однако народ оказался в массе своей достаточно легкомысленным: коротких ответов и очаровательной улыбки им хватало, чтоб они прекратили беспокоиться по поводу чужака. Когда Фауст зашёл наконец в таверну, чтоб отдохнуть и пополнить запасы, было уже время обеда.

– Вам с ужином али так? – девица с подносами ещё не успела зайти за прилавок и оценивающе оглядела мастера с головы до ног. Тот приосанился и снова надел дружелюбную улыбку.

– Лучше бы с ужином. И ещё на ночь принеси-ка мне чего в дорогу, если получится, – он принялся копаться в свёртках в поисках кошеля. – И в комнаты проводи. Сначала обед, – спохватился он, – а потом проводи.

Девушка вздохнула.

– Мне хозяин не разрешает едой просто так торговать. Давайте я вам на стол просто поставлю побольше, а вы уж унесёте всё сами.

– Конечно, милая моя, – Фауст продолжил рыться в мешке, пока тот не выскользнул у него из рук. – А, вот он где… – пробормотал он, неловко улыбнувшись. Девка наклонилась, чтобы помочь ему собрать упавшие вещи, и покосилась на выпавший лист из Осочьей.

– А это… – начала было она. Юноша быстро сложил бумажку и сунул её в кошель.

– Не важно, – он чарующе улыбнулся и протянул ей два серебряных, – если что останется на сдачу – всё в счёт ночной еды, – девица подняла брови, но монеты приняла.

– Садитесь, где свободно, – велела она, отправляясь в коридоры, – обед сейчас подам.

Фауст присел за небольшой стол напротив входа и принялся в ожидании разглядывать зал. Здешний кабак был куда приличней, чем в Пестовке – высокие потолки, чистые шторы, даже пол был начищен. Здесь-то ему, верно, и постелют на верхних гостевых этажах. Клопы-то покусать не успели днём, но влажные перины ему ой как не понравились.

На улице было людно. Утром он встретил всего нескольких человек, а сейчас за окном было полно народу. Вот и караульные, наконец, подтянулись: не меньше десятка, да на такой узенькой улочке. Почувствовав смутную тревогу от вида дозорных, он отвёл взгляд и принялся рассматривать прилавок с висящими над ним сухими грибами и вялеными колбасами, а после и вовсе задёрнул шторку, чтоб не нервничать. Однако и это его не спасло: дверь в кабак распахнулась, и в помещение вошли, один за одним, шестеро караульных. За ними зашла женщина лет тридцати, богато одетая, с тонкими чертами лица и дорогими украшениями в убранных волосах. Она остановилась в дверях и внимательно оглядела зал, рассматривая каждого посетителя. На Фаусте она задержала взгляд и чуть нахмурилась. Тот, заметив это, вздрогнул и отвернулся обратно к прилавку. Один из дозорных о чём-то тихо беседовал с девицей, которая уже вышла с едой; та кивнула и указала на самый дальний стол.

– Экая важная птица к нам залетела, – тихонько сказала девка, подойдя к Фаусту и расставляя перед ним тарелки. – Весь верхний этаж занять хочет. Вы уж извините, придётся чуть потесниться.

– Да, разумеется, – рассеянно ответил мастер, периодически кидая любопытные взгляды на дальний угол зала. Лицо дамы было ему незнакомо, но вот голову медведя, которая была вышита на её платье, он точно когда-то видел.

– У нас часто останавливаются дворяне, которые пересекают границу, – продолжила девка, – так что не удивление, конечно. Но, всё равно, каждый раз событие, – она улыбнулась. – Хозяин говорит, только ими и живём.

Фауст продолжал слушать вполуха её щебетание, а сам думал только о том, что перед такими зрителями он, пожалуй, ещё свои концерты не давал. Хорошо б странные посетители остались до завтрашней ночи! Верно, кошель ещё горстью золота сможет пополниться. Комната ему, и правда, досталась на сей раз приличнее, сухая и светлая. Фауст сел было записывать в свой дневник произошедшее в Пестовке, но опять помрачнел на середине рассказа, едва перечислил имена виновников торжества. Захлопнув со злости тетрадь, он бросил вещи и вышел из комнаты. Идти всё ещё было тяжело после того удара, тело сутулилось и сжималось при глубоких вдохах. Даже ухоженные цветущие улочки уже не могли улучшить настроение: во всех встречных лицах Фауст почему-то видел то злость и обиду, то насмешки и презрение. Даже вид хихикающих смущённых девиц во дворах вызвал у него не желание подойти и познакомиться с юными красавицами, а чувство вины и собственного унижения. Разумом он понимал, что никто в Минивке не может знать о том, что случилось в соседней деревне два дня назад, но червь сомнений из его сердца никуда не собирался уползать.

Чтобы хоть как-то развеяться от тяжёлых мыслей, мастер прошёл на рыночную площадь, где назавтра собирался встречать зрителей. Все торговцы уже ушли, и пустырь был совсем безлюдным. Тихо вздохнув, Фауст принялся по привычке расчищать от травы место для