большому плюшевому кролику с красными глазами. Мы ржали, как два тупых коня, пока из бабушкиной спальни не донеслось:

– А ну тыхо! Встану – вуха повидрываю!

Сеструхина страшилка была признана провальной.

История, которую сочинила я, получилась еще хуже. В одном городе жила старая нищенка, которая целыми днями слонялась по улицам, выпрашивая милостыню. Люди не любили ее, вонючую, страшную. Они не знали про ее дар: она видела смерть – большую бледно-розовую медузу с колышущимися длинными щупальцами. Смерть загадками сообщала старухе, за кем она пришла, – и, если та отгадывала, уходила, только обиженно хлопала своей огромной розовой юбкой. Но вот, когда смерть пришла за старухой, она не смогла разгадать загадку. Когда-то давно она получила этот дар в обмен на то, что не могла видеть своего отражения и навсегда забыла, кто она и откуда. Я так увлеклась, что не заметила, как расплакалась от жалости к своей героине. Сестра тоже принялась хлюпать носом, мне пришлось забираться к ней в кровать и утешать ее. Потом, когда мы заснули, я неудачно повернулась, упала с узкой кровати на пол, ударилась, разбудила бабушку и снова получила нагоняй.

А на следующий день Наташка упала сквозь крышу. Мы играли в детективов, ловивших преступников, сначала лазили по первому этажу стройки, а потом смогли забраться на чердак. Там была деревянная лестница – подниматься страшновато, но мы справились. Пол сын баб Раи постелить не успел, просто положил доски, даже не везде встык – между ними кое-где были щели с палец толщиной. Доски казались крепкими, а мы были всего-то мелкими девчонками, не слишком толстыми (я вообще никогда не отличалась физической крепостью). Сначала мы ходили по доскам, потом начали бегать – преступники от нас удирали… а потом Наташка упала. Доска с одного края была плохо закреплена. Сестра наступила на нее – и доска резко ушла вниз.

Наташка даже не закричала. Грохот поднялся сильный, но она не закричала. Я бросилась к лестнице, сама чуть не упала, пока спускалась, а она там, на досках. Сидит на попе, вся белая, и смотрит на меня. Глаза огромные, ухи оттопыренные. Дышит-дышит.

– Наташка! – От древесной пыли у меня резко зачесалось в носу. – Чха! Чха! Наташка, ты живая?!

– Баб Нина меня убьет.

– Ты как? Встать можешь?

– Убьет.

– Давай, попробуй встать!..

– Нога-а-а!

Нога выглядела обычно, ни крови, ни мяса, на страшное кино не похоже. Но идти сестра не могла.

– Ну, давай, вставай! Опирайся на меня!

Кое-как она поднялась с досок.

– Ты так страшно упала! Я так испугалась!

– У! У! У-у! – отрывисто приговаривала сестра, опираясь на меня и прыгая на одной ноге.

– Очень больно?

– Очень.

– А мне страшно.

– Страшно – не больно, – сказала она. – Ты не упала.

– Страшно – не больно, – согласилась я. – Пошли.

– А может, не надо? Брось меня тут! – Сестра перестала прыгать. – Я не хочу никуда идти! Баб Нина…

– Пошли, – хмуро бросила я. – Страшно – не больно.

– Страшно – не больно. – Она снова прыгнула. И мы поскакали дальше.

Бабушка нас не убила. Дедушка попросил бывшего «голову колгоспу», у которого была машина, отвезти сестру в травмпункт. Она сломала ногу, и ей наложили гипс. Остаток лета она провела лежа под деревом на покрывале, а я, наказанная за плохое поведение, читала ей вслух книги из домашней библиотеки. Нога сильно болела, сестра пила таблетки и, как я чувствовала, думала: «И почему именно я наступила на ту доску?»

Я везучая: страшно мне чаще, чем больно. Страшнее всего, пожалуй, было в баб-Машиной квартире, где я жила, пока училась в заводском пединституте.

Бабушка погружалась в безумие – как будто ей на глаза сползала шапка (бабушка не носила шапок, это просто образ), она ее сперва поправляла-поправляла, а потом прекратила, и шапка съехала до самого носа, закрыв глаза и окончательно отрезав от реальности. Мы жили вдвоем, постепенно откалываясь от остального мира. Сестра забегала изредка, когда приезжала в Заводск в музыкальную школу. Бабушка ее не узнавала, а даже если узнавала и поддерживала разговор, то могла внезапно замолчать, бросив недосказанное на полуслове, как будто подумав: «А впрочем, это не имеет значения…»

Дом, в котором мы жили, был старческий, населенный в основном пенсионерами, тихими и как будто наполовину отсутствующими, только строкой выше, над нами, жили какие-то странные любители кино. Круглые сутки у них работал телевизор. Не знаю, что за канал, – но крутили по нему в основном фильмы в гундосой озвучке. А может, эти жильцы обокрали точку видеопроката и жили теперь в квартире, от пола до потолка заваленной CD и DVD, а то и кассетами VHS. Иногда я догадывалась, что за фильм они смотрят, иногда – нет. Порой я так увлекалась, что слушала весь фильм от начала до конца. Когда я приходила к выводу, что кино-говно, то старалась абстрагироваться, но оно еще более настойчиво лезло в уши. Самих соседей я ни разу не видела. Однажды я поднялась на этаж выше – посреди ночи – и нажала на кнопку звонка. Ничего – никто не подошел к двери, не спросил «кто?». Постояла немного, послушала доносившиеся из квартиры обрывки гундосого перевода и пошла вниз по лестнице. Я так никогда и не смогла перехватить этих соседей и под конец решила, что надо мной живет телевизор. Просто телевизор, кем-то когда-то включенный и говорящий в пустоту. Быть может, он уже бесконечно устал – но выключить его было некому. Хозяин ушел в ларек за сигаретами – и не вернулся.

Однажды вечером я читала при свете настольной лампы заданные по учебе (второй курс) новеллы Эдгара По. Я читала о безумце, который зарезал соседа, спрятал труп, а потом боялся, что его сердце стучит где-то под половицами. Сверху бубнил телик. Как всегда, там что-то взрывалось и трахалось. Бабушка, вроде как спавшая в кровати, встала, сунула ноги в тапки и пошла в коридор. Я отчетливо слышала каждый ее шаг, каждый скрип досок пола. Она прошла в сторону санузла, я ждала какое-то время, когда раздастся журчание и звук спускаемой воды, но… она остановилась и спросила:

– Мама?

Потом снова:

– Мама?

Потом опять:

– Мама, мама!

Я вышла в коридор:

– Ба-аб?

Она посмотрела на меня:

– Мама меня зовет.

– Пошли спать, баб Маш.

Я взяла ее за руку и отвела к постели. Она послушно легла, я укрыла ее одеялом и осталась наедине с Эдгаром По и гундосым.

В каждом скрипе половицы жил удар сердца, в коридоре, ведущем в туалет, прятались призраки, а наверху