– Я тебе дам, болван, остроумная! Да кто с тебя, дурака,будет спрашивать остроумия? Насмешливая улыбка, понимаешь, – насмешливая ипрезрительная.

– Гм.

«Ох, боюсь я за этого болвана! – шептала про себя МарьяАлександровна. – Решительно, он поклялся высосать все мои соки! Право бы, лучшебыло его совсем не брать!»

Рассуждая таким образом, беспокоясь и сетуя, МарьяАлександровна беспрерывно выглядывала из окошка своего экипажа и погонялакучера. Лошади летели, но ей все казалось тихо. Афанасий Матвеич молча сидел всвоем углу и мысленно повторял свои уроки. Наконец карета въехала в город иостановилась у дома Марьи Александровны. Но только что успела наша героинявыпрыгнуть на крыльцо, как вдруг увидела подъезжавшие к дому парные двуместныесани с верхом, те самые, в которых обыкновенно разъезжала Анна НиколаевнаАнтипова. В санях сидели две дамы. Одна из них была, разумеется, сама АннаНиколаевна, а другая – Наталья Дмитриевна, с недавнего времени ее искреннийдруг и последователь. У Марьи Александровны упало сердце. Но не успела онавскрикнуть, как подъехал экипаж, возок, в котором, очевидно, заключалась ещекакая-то гостья. Раздались радостные восклицания:

– Марья Александровна! и вместе с Афанасием Матвеичем!приехали! откуда? Как кстати, а мы к вам, на весь вечер! Какой сюрприз!

Гостьи выпрыгнули на крыльцо и защебетали, как ласточки.Марья Александровна не верила глазам и ушам своим.

«Провалились бы вы! – подумала она про себя. – Это пахнетзаговором! Надо исследовать! Но… не вам, сорокам, перехитрить меня!..Подождите!..»

Мозгляков вышел от Марьи Александровны, по-видимому вполнеутешенный. Она совершенно воспламенила его. К Бородуеву он не пошел, чувствуянужду в уединении. Чрезвычайный наплыв героических и романтических мечтаний недавал ему покоя. Ему мечталось торжественное объяснение с Зиной, потомблагородные слезы всепрощающего его сердца, бледность и отчаяние напетербургском блистательном бале, Испания, Гвадалквивир, любовь и умирающийкнязь, соединяющий их руки перед смертным часом. Потом красавица жена, емупреданная и постоянно удивляющаяся его героизму и возвышенным чувствам;мимоходом под шумок, – внимание какой-нибудь графини из «высшего общества», вкоторое он непременно попадет через брак свой с Зиной, вдовой князя К.,вице-губернаторское место, денежки, – одним словом, все, так красноречиворасписанное Марьей Александровной, еще раз перешло через его вседовольную душу,лаская, привлекая ее и, главное, льстя его самолюбию. Но вот – и не знаю,право, как это объяснить, – когда уже он начал уставать от всех этих восторгов,ему вдруг пришла предосадная мысль: что ведь, во всяком случае, все это еще вбудущем, а теперь-то он все-таки с предлиннейшим носом. Когда пришла к нему этамысль, он заметил, что забрел куда-то очень далеко, в какой-то уединенный инезнакомый ему форштадт Мордасова. Становилось темно. По улицам, обставленныммаленькими, враставшими в землю домишками, ожесточенно лаяли собаки, которые впровинциальных городах разводятся в ужасающем количестве, именно в техкварталах, где нечего стеречь и нечего украсть. Начинал падать мокрый снег.Изредка встречался какой-нибудь запоздавший мещанин или баба в тулупе и в сапогах.Все это, неизвестно почему, начало сердить Павла Александровича – признак оченьдурной, потому что, при хорошем обороте дел, все, напротив, кажется нам в миломи радужном виде. Павел Александрович невольно припоминал, что он до сих порпостоянно задавал тону в Мордасове; очень любил, когда во всех домах емунамекали, что он жених, и поздравляли его с этим достоинством. Он даже гордилсятем, что он жених. И вдруг он явится теперь перед всеми – в отставке! Подыметсясмех. Ведь не разуверять же их всех в самом деле, не рассказывать же опетербургских балах с колоннами и о Гвадалквивире! Рассуждая, тоскуя и сетуя,он набрел наконец на мысль, которая уже давно неприметно скребла ему сердце:«Да правда ли это все? Да сбудется ли это все так, как Марья Александровнарасписывала?» Тут он, кстати, припомнил, что Марья Александровна – чрезвычайнохитрая дама, что она, как ни достойна всеобщего уважения, но все-такисплетничает и лжет с утра до вечера. Что теперь, удалив его, она, вероятно,имела к тому свои особые причины и что, наконец, расписывать – всякий мастер.Думал он и о Зине; припомнился ему прощальный взгляд ее, далеко не выражавшийзатаенной страстной любви; да уж вместе с тем, кстати, припомнил, что онвсе-таки, час тому, съел от нее дурака. При этом воспоминании ПавелАлександрович вдруг остановился как вкопанный и покраснел до слез от стыда. Какнарочно, в следующую минуту с ним случилось неприятное происшествие: оноступился и слетел с деревянного тротуара в сугроб снега. Покамест онбарахтался в снегу, стая собак, уже давно преследовавшая его своим лаем,налетела на него со всех сторон. Одна из них, самая маленькая и задорная, дажеповисла на нем, ухватившись зубами за полу его шубы. Отбиваясь от собак,ругаясь вслух и даже проклиная судьбу свою, Павел Александрович, с разорваннойполой и с невыносимой тоской на душе, добрел наконец до угла улицы и тут толькозаметил, что заблудился. Известно, что человек, заблудившийся в незнакомойчасти города, особенно ночью, никак не может идти прямо по улице; его поминутноподталкивает какая-то неведомая сила непременно сворачивать во всевстречающиеся на пути улицы и переулки. Следуя этой системе, ПавелАлександрович заблудился окончательно. «А чтобы черт побрал все эти высокиеидеи! – говорил он про себя, плюя от злости. – А чтобы сам дьявол вас всехпобрал с вашими высокими чувствами да с Гвадалквивирами!» Не скажу, чтоМозгляков был привлекателен в эту минуту. Наконец, усталый, измученный,проплутав два часа, дошел он до подъезда дома Марьи Александровны. Увидев многоэкипажей – он удивился. «Неужели же гости, неужели званый вечер? – подумал он.– С какою же целью?» Справившись у повстречавшегося слуги и узнав, что МарьяАлександровна была в деревне и привезла с собою Афанасия Матвеича, в беломгалстухе, и что князь уже проснулся, но еще не выходил вниз к гостям, ПавелАлександрович, не говоря ни слова, поднялся наверх к дядюшке. В эту минуту онбыл именно в том расположении духа, когда человек слабого характера в состояниирешиться на какую-нибудь ужасную, злейшую пакость, из мщения, не думая о том,что, может быть, придется всю жизнь в том раскаиваться.

Войдя наверх, он увидел князя, сидящего в креслах, переддорожным своим туалетом и с совершенно голою головою, но уже в эспаньолке и вбакенах. Парик его был в руках седого, старинного камердинера и любимца его,Ивана Пахомыча. Пахомыч глубокомысленно и почтительно его расчесывал. Что жекасается до князя, то он представлял из себя очень жалкое зрелище, еще неочнувшись после давешней попойки. Он сидел, как-то весь опустившись, хлопаяглазами, измятый и раскисший, и глядел на Мозглякова, как будто не узнавая его.

– Как ваше здоровье, дядюшка? – спросил Мозгляков.

– Как… это ты? – проговорил наконец дядюшка. – А я, брат,немножко заснул. Ах, боже мой! – вскрикнул он, весь оживившись, – ведь я… безпа-рика!