о Сьюзен Рифф, которая «не жалея сил, посвятила себя этой книге»[189]. В этом обращении он подчеркнул собственное желание господствовать в семье, поскольку фамилию Рифф Сьюзен никогда не использовала. Да и представления об авторстве оставались слишком ориентированными на мужчин: можно вспомнить, как в XIX веке Джон Стюарт Милль (1806–1873) чтил свою возлюбленную и позднее жену Гарриет Тэйлор (1807–1858), считая ее вдохновительницей всего лучшего; но книги были подписаны только одним именем – его.

Книга оказалась началом личной и теоретической борьбы с женоненавистничеством традиционного или банального массового психоанализа: «Видение Фрейдом идеальной любви в качестве отношений равноправных партнеров не включает в себя видения равноправия женщин с мужчинами»[190]. Зонтаг всегда интересовали мысли и идеи, которые начинали жить собственной жизнью и продолжали после смерти автора. Для нее в истоке настоящей долгой мысли была непостижимость. «“Непостижимо”, – это слово Зонтаг использовала для людей, которых невозможно узнать или понять. Среди этих людей были ее отец и Антонен Арто»[191], – писал Бенджамин Мозер. И такие мысли как раз и ведут к равноправию, а не к мужскому самоутверждению.

Другой близкой непостижимой фигурой в начале пути стала для нее Симона Вейль, диссертацию о которой писала подруга Зонтаг Сьюзен Таубес. Руководителем диссертации был Пауль Тиллих, немецко-американский философ и теолог радикального протестантизма, один из учителей Теодора Адорно и многих левых интеллектуалов. Вейль поразила Зонтаг своей смелостью и чистотой, сочетанием в своем образе дерзкого нрава и детской доверчивости. Также на стиль и писательские аргументы Зонтаг повлияли крупнейшие эссеисты ХХ века: Вальтер Беньямин, Элиас Канетти, Эмиль Чоран.

Эпоху 1950-х годов для американского интеллектуального класса иногда называют эпохой гностиков, которые объединяют в едином полотне интуиций нити оккультизма, христианства, астрологии и персидской магии. Свободный синкретизм привел к универсальному отрицанию академических условностей и социальных норм. Небо гностиков во множественно представленном пантеоне осталось без богов и авторитетов. Поэтому зенит неба занял, к примеру, Антонен Арто с его новыми вагнеровскими амбициями сверхискусства как пути к сверхдуше. У Зонтаг ушло 8 лет на сборы его работ в антологию объемом 700 страниц. «Арто, – пишет Сьюзен, – думал о том, о чем невозможно думать, – о том, что тело – это ум, а ум – это также тело»[192].

1960-е годы ознаменовались новым синтезом: экзистенциализма, марксизма, христианства, фрейдизма и буддизма. Судьбоносной была встреча Сьюзен Зонтаг с Гербертом Маркузе, который прожил в доме Филиппа и Сьюзен целый год. Он тогда работал над книгой «Эрос и цивилизация», манифестом марксофрейдизма. Следующая важная для Сьюзен встреча – с Сартром в Париже: «Он стал примером для подражания – какая прозрачная логичность, какое богатство, какие знания, – писала она, добавив, – и плохой вкус»[193]. Сьюзен уезжала из Нью-Йорка в Европу, где тосковала по Нью-Йорку. «Ее желание убежать от своих корней, – пишет Бенджамен Мозер, – и делало ее самой настоящей жительницей Нью-Йорка»[194].

Следующая встреча – Энди Уорхол. Она пришла на 4 этаж на 47 улице, в помещение лофта, украшенного фольгой и названного «Фабрика» в 1964 году. Энди всегда поощрял других художников, но его присутствие на вечеринках делало собрания этих художников событием в мире культуры. На вопрос про «настоящую Америку» он отвечает сам. Америка – это иллюзия, которая с помощью «фабрики грез» выглядит как «разбрызгиватели на зеленых газонах, качели во дворах, дети на велосипедах, почтальон едет и улыбается, женщина выгружает из машины пакеты с продуктами… и ты думаешь: здесь всем легко!»[195]. «Настоящей Америки» нет, отвечает сам Уор-хол, как нет ничего настоящего: «собственно, шоу-бизнес показывает, что главное – не то, каков ты на самом деле, а то, каким тебя мнят»[196]. Уорхола не интересовали размышления Сьюзен о массовой культуре, ему нравилась «ее привлекательная внешность, прямые темные волосы до плеч, большие глаза, а также то, что на ней были вещи, сшитые на заказ»[197]. Сьюзен была похожа на звезду. Энди нарисовал, сфотографировал в ней звезду, зажег ее при обоюдном стремлении. Пришло время признания.

Летом 1964 года после трехлетней поездки в Европу Сьюзен пишет в Париже «Заметки о кэмпе», которые будут опубликованы в Partisan Review. Кэмп – смешение стандартов и демаркационных линий элитарной и массовой культур. Наступило время, которое Уор-хол называл «дендизм уравниловки»[198]. Это он писал о демократизации, когда «ты пьешь Coca Cola, Элизабет Тейлор пьет Coca Cola, Президент США пьет Coca Cola»[199]. Тогда даже протест становится модным.

Утонченный «кэмп», как и грубый китч, всегда «сентиментальный и дешевый». Чувственность новой культуры подрывает устои культуры классической, делая равноценно значимыми ее субъектов и объекты. В самих рассуждениях Зонтаг ушла далеко от ценности высокой культуры с ее серьезными, академически выстроенными текстами. Сама культура стала играть, шутить, пародировать и даже юродствовать. Только тогда можно протестовать по-настоящему. Кроме Уорхола, свободно посмотреть на культуру Сьюзен помогли Джаспер Джонс, Джозеф Корнелл и другие политические художники США. Интеллектуальными героями ее размышлений были А. Камю, Ж.-П. Сартр, А. Арто, Ж. Жене. Режиссерами-героями ее критических эссе были Брессон, Годар, Рене. В прозе – Чоран, в музыке и музыкальной теории – Кейдж.

Политика Сьюзен не интересовала до определенного времени, до Вьетнамской войны. В декабре 1967 года Сьюзен была арестована за то, что перегородила вход в призывной пункт на Манхэттене. Она написала обличающий текст «Что происходит в Америке»[200]. Как антивоенная активистка, она была официально приглашена Правительством Северного Вьетнама в страну. Там она убедилась, что для понимания страны фотографий и слов недостаточно. Бенджамин Мозер так описал состояние Сьюзен во Вьетнаме: «Изменение не правительственных или государственных институтов, но революции чувств и видения»[201]. Для Сьюзен свершилась революция видения, которую она пережила еще несколько раз, отправившись в Сараево в годы бомбардировок, представляя наблюдателей ООН, или на Кубу.

Фотографии исторических событий – не только свидетели или документы, они суть авторы. Фотография «говорит», но речь ее можно толковать по-разному. В современном мире избыточных фотографических изображений у человека вырабатывается противостояние, иммунитет к боли, запечатленной на фото. «Смотреть на чужие страдания» становится частью повседневного визуального опыта. Кабул, Сараево, Мостар, Грозный, Нью-Йорк, Дженин – вот «горячие точки», упомянутые Зонтаг. Фотографии событий быстрее и острее доносят информацию до зрителя, который спешит на работу, едет в метро, стоит в супермаркете к кассе, смотрит вечерний выпуск новостей, проглатывая вместе с остывшим чаем тексты, интонации и изображения. Созерцание бедствий и страданий людей в чужих странах стало частью современного визуального опыта. Сьюзен ссылается на установку новостных каналов: «Главные новости там, где кровь»[202].

В новостной ленте не часто увидишь искалеченные тела, но «разъятые