возможность перемещения в публичном пространстве»[230], то есть превращение гендера в основание присутствия человека в публичном поле как в собрании.

К прекариату относятся также социально уязвимые группы с такими особенностями психики, как импульсивность, тревожность, самопожертвование, нестабильность отношения к себе и другим (Emotionally unstable personality disorder, EUPD). Они взывают к постоянной потере и новому завоеванию границ собственной судьбы. Людей границы образно можно назвать «людьми без эмоциональной кожи». Они испытывают агонию от любого прикосновения к их жизни или чувствам. Обугленная эмоциональная кожа не принимает чужие эмоции за руководство к действию.

Избыток «я» определяется и постоянным процессом самоопределения, когда происходит разделение «я» и Другого. Пол и сексуальность возникают на границе тел, в соприкосновении с Другим, которое всегда является выходом за собственные пределы и не принадлежит себе. Другой отменяет пол, отнимает завершенность субъекта и одновременно прибавляет нечто к идентичности. Поэтому пол, как и идентичность, всегда открыты. «Психика не “внутри” тела, но в каждом процессе означивания, посредством которого это тело проявляет себя»[231], – полагает Джудит Батлер.

Прекариат – передовая народная масса, авангард демонстрации. Для того чтобы переосмыслить устройство и эффект современных народных демонстраций, полагает Дж. Батлер, важно «понять акцию в ее телесном измерении»[232]. Джудит Батлер структурирует свою известную лекцию 2011 года «Союз тел и политика улицы» как полемику с другим выдающимся теоретиком власти, Ханной Арендт. Х. Арендт полагает, что любое политическое действие нуждается в пространстве проявления. Это означает, что политика возможна только там, где возможна публичность.

Батлер соглашается с Арендт в том, что само массовое действие порождает пространство проявления: «Не единственное тело устанавливает пространство проявления, но действие; этот перформативный опыт случается только “между” телами, в пространстве, которое устанавливает зазор между моим собственным телом и телом другого. Таким образом, мое тело действует не в одиночестве, когда оно действует политически»[233].

Дж. Батлер цитирует поздний тезис Ханны Арендт, что право иметь права предшествует всякой политической институции. «Право обретает существование, когда оно применяется, и применяется теми, кто действует в согласии, в единении. Атаковать тело означает атаковать само право, поскольку право – это как раз то, что переживается телом на улице»[234]. Джудит Батлер поясняет, что Арендт имеет в виду не право на жизнь как таковую, но то, что право предъявляется телом всякий раз, когда оно объявляет и выявляет себя и бросает вызов существующему праву. В том числе когда оно занимает публичные пространства.

Вторжение протестующих на территорию общественных учреждений и правительственных зданий не должно нас удивлять, говорит Батлер. Перформативный аспект этого действия заключается в буквальном требовании открытости и доступности политических институтов. Это обращенный к власти призыв возвратиться на позиции демократии, вернуть народу право влиять на принимаемые решения и свободно участвовать в политическом процессе. Эти действия призваны нарушить пространственную организацию власти.

Массовые демонстрации не только «производят пространство проявления, они также опираются на уже сложившееся пространство, произведенное существующей властью»[235]. Отбирая сцену, используемую режимом для собственной репрезентации, демонстранты ставят на место власти себя. Поэтому первый порыв любой власти, чувствующей свою уязвимость, – усиление контроля над публичным пространством.

Вторжение такой власти в урбанистическую среду всегда выглядит противоестественно. Власть – это бронированные автомобили и железные ограждения, решетки и опустевшие улицы, вертолеты. Это решение показательно, даже в чем-то кинематографично. Вторжение власти останавливает кровоток городской жизни. Гигантские пробки, создаваемые движением правительственных кортежей, обнажают социальную иерархию. Голливудские сцены разыгрываются на всех пяти континентах.

Коллективная телесность тогда оказывается формой перформативного политического высказывания, способом обращения тел к обществу, основанным на поддержке других тел, – «акция в ее телесном измерении»[236]. Тело в своих публичных проявлениях (на площади в единстве с другими или протестное обнаженное тело) является «модальностью власти». Даже если коллективное тело пытается сохранить за собой какую-то территорию, фрагмент урбанистической среды (площадь или улицу), но это место будет потеряно, протест не состоится, как не состоится опыт права. Эти, словами поэта, волны внутренней правоты.

Джудит Батлер поясняет, что имеет в виду не право на жизнь как таковую, но то, что право предъявляется телом каждый раз, когда оно обнаруживает себя и бросает вызов существующему праву: «Я полагаю, что политические требования выдвигаются телами, когда они проявляются и действуют, когда они отступают и когда они упорствуют в обстоятельствах, в которых один этот факт приравнивается к акту делегитимации государства»[237], – говорит Батлер.

Полемика с Х. Арендт была своего рода неизбежной встречей для Батлер. Арендт считала, что политическое действие нуждается в пространстве публичного предъявления через тела, действия или речь. Батлер соглашается с ней в том, что массовое действие создает пространство проявления, но говорит не о действии проявления, как Арендт, а о самой форме этого пространства: «Не единственное тело устанавливает пространство проявления, но действие; этот перформативный опыт случается только “между” телами, в пространстве, которое устанавливает зазор между моим собственным телом и телом другого. Таким образом, мое тело действует не в одиночестве, когда оно действует политически»[238].

Слово демонстрация – «показ», также «доказательство в естественных науках», вошло в русский язык начиная с Петра I, будучи заимствованным из польского demonstracja, в свою очередь, из латинского demonstratio. Еще в звучании слова слышится «monstrare», монстр (то есть буквально показ без сущности, привидение, призрак, когда есть явление, но нет сущности, поэтому и страшно), от которого всегда избавляются, изгоняют. Разоблачение монстра – это поиски «чужого» в собственном теле и теле Другого, демонстрация человеческого. Изгнание монстра напоминает практику изгнания бесов (экзорцизма) с пограничными психическими проявлениями.

Коллективное тело заполняет, как рукава реки, мощеные улицы городов. Ненасильственное удержание территории требует постоянного присутствия большого количества людей. Иногда они обустраиваются на площадях, и выставленная напоказ обыденная жизнь людей становится важнее плакатов и речевых призывов. «Тела действуют перформативно, даже когда они спят на публике или организуют коллективные способы уборки территории, которую они удерживают»[239], – полагает Дж. Батлер.

Итак, перформативный телесный опыт нарушает привычную систему практик и норм. Коллективное тело реконфигурируется в политическое. Протестное движение тел начинает говорить самим своим предъявлением, без обязательного словесного сопровождения. Его требования понятны для испанских рабочих и французских студентов без перевода.

Телесное предъявление, хочется сказать, кривляние, как у шутов и юродивых, заменяет собой мимику и ужимки лица. Как сказано в начале, оно отменяет привычный идеологический принцип олицетворенности мира. Это трансформация народных и традиционных форм исторического предъявления множественного тела (карнавала). Всемогущее карнавальное обнажение под прикрытием масок не подвергалось цензуре, не изгонялось с площадей. Таковы же были колядки с ряжеными.

Перверсия карнавала поменяла