Конышев сдернул для уважения смятую солдатскую фуражку, которая отвечала и за подушку.

— Я выложу все начистоту, потому как мы с вами братья. — Конышев покивал всем: и повстанцам и солдатам. — А скажете, неверно, не братья?

— Мы слушаем, — отозвался Утурбай.

— Вспомните, шел обоз… — продолжал Конышев.

Но Утурбай перебил его:

— Ты, Иван, садись! Все садитесь! Вот кумыс… — и когда все расселись, пустил по кругу полуведерный ковш с кумысом. — Теперь, Иван, говори!

— Ну, шел обоз. В другом разе была бы стрельба. Нам, обозной охране, наверняка пришлось бы погибать. Где выстоять восьмерым против двух сотен. И вам, — Конышев уперся глазами в повстанцев, — кое-кому сделали бы секим башка. — Он рубанул себя ладонью по шее. — Верно говорю?

— Йё. Правильно! — загудели и повстанцы и солдаты. — Валяй дальше!

— На счастье, оказался умный, догадливый человек, вот он. — Конышев показал пальцем на Утурбая. — Подошел к нам с добрым словом, и вот… Мы все живы, и вы все живы. Вы дали нам жизнь, мы дали вам жизнь. Вместе кумыс пьем, братья. Правильно говорю?

Поднялся такой одобрительный гул, что юрта зашаталась, как от ветра. По кругу пошел новый ковш кумыса.

— Теперь брат Утурбай говорит нам: «Вы свободны, можете уходить». Но куда мы уйдем? Ну, скажем, пошли в степь. Там все будут показывать на нас пальцами: «Вон идут молодые в солдатских шинелях, но без погонов и без оружия. Подозрительные люди». Первый же отряд повстанцев остановит нас: «Кто такие, куда идем, зачем?» И либо расстреляют, как шпионов, либо вернут сюда, как сбежавших. Правильно говорю?

— Йё, — согласились повстанцы.

— Теперь, скажем, пошли мы в другую сторону и встретили царское начальство, царских солдат. И опять же: «Кто такие, куда идем, зачем?» Если мы ничего не скажем, нас посадят на всю жизнь в тюрьму, если скажем правду, нас расстреляют за то, что мы отдали вам обоз с оружием. Жизнь поставила нас в особое положение, нельзя нам ни вперед, ни назад, ни тпру ни ну. Пока наше назначение ждать.

— Помогайте нам! Сам говоришь: мы — братья, — сказал один из повстанцев.

— Мы помогаем. Чем еще надо? — спросил Конышев.

— Берите винтовки и стреляйте в Токмак!

Но Утурбай и большинство повстанцев зашумели.

— Нельзя давать винтовки. Тогда совет старейшин расстреляет их, заодно с ними и нас.

— А я вот что скажу. — Иван Конышев встал. — Мы не возьмем винтовки и не будем стрелять, пока не узнаем, в кого летят наши пули. В Токмаке тысячи народу, наши враги и друзья живут рядом, а пуля дура — может убить брата, друга, дитю невинную, подлеца же оставить подличать дальше. И вы напрасно бьете всех подряд.

— Как их разделишь? — зашумели повстанцы.

— Вспомните еще раз обоз. Если бы Утурбай не пришел к нам, была бы война. Пойдите в Токмак с умным словом! Умное слово сильнее всякого оружия. А теперь, — Конышев поклонился, — спасибо за кумыс! Не будете гнать, никуда мы не пойдем. — Обернулся на свою команду: — Правильно, ребята?

— Правильно.

Солдаты ушли в свою юрту, а Утурбай с помощниками — в совет старейшин. Там он сказал:

— Отпустите меня в Токмак. Я узнаю, кто наш враг, а кто друг, с кем надо драться, а с кем пить вместе кумыс.

Старейшины с длинными белыми бородами долго сидели молча, неподвижно, как снежные куклы, потом Исатай сказал:

— Зачем идти самому, ты зови к себе весь Токмак и угощай кумысом! Ты любишь распивать кумыс с русскими.

— А что еще велел тебе твой русский брат Иван? — спросил другой старейшина. Они уже знали от вестников Длинного уха все, что недавно было в юрте Утурбая.

— Надо убить этих русских, — сказал отец Утурбая. — Они погубят нас.

— Отец, вспомни: они дали нам жизнь. Таких нельзя убивать.

Старейшины снова замолчали как замороженные. О, они умели не видеть и не слышать, когда хотели отделаться от человека. Утурбай постоял, помялся и вышел.

Начались ежедневные бои. Повстанцы думали измучить осажденных и вынудить на сдачу. Они поделили всадников на несколько частей и беспрестанно посылали на город то одну, то другую часть. Утурбай со своей сотней джигитов кидался в самые жаркие места. Он рассудил, что лучше умереть в бою, чем попасть в плен и быть зарезанным бабой.

Он еще раз попробовал вмешаться в большие дела и пришел на совет старейшин. Но старейшины все молча встали и ушли из юрты.

В тот же день Утурбая ранили в грудь. Его принесли в юрту отца, положили на кошму. Мать и сестра заплакали.

Утурбай приподнялся и сказал:

— Мать, побереги слезы! Чем ты будешь плакать над отцом? Мать, ты шьешь мешки… Напрасно! Лучше беги, пока не поздно! Сестра, позови Ивана и всех моих русских братьев!

Солдаты пришли, встали на колени вокруг Утурбая, лежавшего на полу. Были слышны выстрелы, крики, топот лошадей, стоны и мольбы раненых — весь жестокий и кровавый бой, в котором ранили Утурбая.

— Скоро будет большая беда, — говорил он. — Слышите? Это она скачет. Не ждите ее! Возьмите мою мать, сестру, Тансыка и бегите в горы!

На этот раз его послушались. Не дожидаясь, чем кончится бой, мать, сестра, Тансык, сам Утурбай, устроенный на спине верблюда, и все его русские братья двинулись к горам. За ними устремились и многие другие — старики, женщины, дети, — не принимавшие участия в боях и бесполезные для этого дела. Утурбай на другой день умер. Закопали его у дороги, где застигла смерть.

Токмак не удалось взять, повстанцы отступили от него