к Буамскому ущелью. Но там их встретили воинские части и разгромили. Мухтар, отец Утурбая и Тансыка, был убит и похоронен на поле боя.

Разбитые повстанческие отряды и убегающие семьи, смешавшись в беспорядочную и, казалось, бесконечную толпу, уходили в горы, за ледники, куда во все времена скрывались из степей побежденные, рассеянные, гонимые, убегающие.

Тансык, теперь единственный мужчина в осиротелой семье, тоже уводил в горы свою семью и скот. Два верблюда везли юрту, мать, сестру, всякое добро. Сам Тансык ехал на своем мерине, на коне Утурбая — поочередно безлошадные русские братья, конем отца завладел после его смерти старик Исатай. Одинокий, слабый, он всегда припадал к чьему-либо костру и котлу. Тут, в этом беспорядочном бегстве, самый теплый костер и самый сытный котел был, пожалуй, у русских братьев. Они уже запаслись брошенным оружием и приютили кое-какой бесхозяйственный скот. Стадо Тансыка перемешалось с чужим скотом и шло неизвестно где, то ли впереди, то ли позади. Иван Конышев успокаивал:

— Найдем, разберемся. Скоро все будем дома.

Рассудительный, спокойный и деятельный, он и здесь, в великом бедствии вносил в людей надежду и мужество. И здесь был нужен, полезен даже для тех, кто считал его скрытым врагом.

— Были мы особой командой без определенного назначения. Но это время кончилось, теперь мы особая команда с определенным назначением — выжить всем, — рассуждал часто Конышев, приподнимался на цыпочки, он был невеликого роста, и кивал на растянувшуюся громаду беженцев. — Выжить всем-всем, кого поставила жизнь на эту дорожку! Правильно говорю? Жизнюшка всех нас обвенчала одинаково, поставила в общий кружок — это понять надо.

Среди беженцев было много старых, малых, больных, раненых, голодающих. Они задавали множество хлопот команде Ивана Конышева, она постоянно кого-нибудь кормила, лечила, поила, грела, подавала руку, подставляла плечи.

Путь лежал через высокие снеговые перевалы. Был конец сентября. На перевалах дули холодные ветры, поднимались снежные ураганы.

Истомленный скот падал, замерзал, скатывался в ущелья. Верблюды поранили ноги и кричали от боли. Это был страшный, хриплый вой. Сотни верблюдов часто выли по нескольку часов, не переставая. Женщины падали в обморок от их воя, дети плакали, мужчины озверело ругались.

Тансык ехал в теплом халате и малахае. Ему казалось, что горам и снежным перевалам не будет конца, и от этого по спине бегал холодок. Мать и сестра ехали за Тансыком. Мать беспрестанно плакала. Тансык слышал ее причитания, проклятия и натягивал малахай, чтобы не слышать. Но плач матери заползал в уши и доводил Тансыка до исступления.

Бывали моменты, когда хотелось пристукнуть, раздавить мать, как таракана, который забрался в ухо и мечется там.

Тансык пробовал утешать ее:

— Не плачь. Утурбай умер, но оставил вместо себя восемь братьев.

— Ох, Тансык, Тансык, они только братья, а не дети. А все братья, сколько их есть на земле, не могут заменить матери даже одного сына. — Она крепко обняла и поцеловала Тансыка. — А у меня погибли муж и сын.

Сестра грустно глядела на Тансыка и изредка помахивала ему рукой: держись, братик, держись.

Исатай сидел на коне, как мертвец, со скрюченными ногами, неподвижный, худоплечий, с лицом, потемневшим от горя и болезней. Тансык замечал, что Исатай временами начинает стонать и плакать в воротник халата.

Однажды он подъехал к Исатаю и спросил:

— Скоро придем?

— Куда?

— В Китай.

— Я уже был в Китае, был дальше.

— Там хорошо?

— Хорошо. Только нет реки Или, Чу, нет озера Балхаш, гор Кунгей-Алатау. Нет своей земли, могил наших отцов и братьев.

— Там плохо, — сказал Тансык.

— Сам думай. Тебе будет хорошо, тебя возьмут в мальчики. Ты будешь спать на камышовой циновке и видеть во сне родной аул и джейляу. А мне плохо. Я буду просить милостыню, буду петь про несчастия моего народа, и меня будут за это кормить немножко.

— А как будет моей матери?

— Она наймется копать рисовое поле, сад.

— Она старуха и никогда не копала.

— В чужой стране все станут молодыми. Кто хочет жить на чужбине, тот должен работать, как молодой. Там много людей и мало хлеба, там кормят только за хорошую работу.

— А как будет моей сестре?

— Лучше всех. Ей будет очень хорошо. Ее купит в жены чиновник или купец.

— Кто же продаст ее?

— Ты продашь. Когда матери и тебе нечего будет есть, ты продашь сестру.

— Нет. Она выйдет замуж за казаха!

— Зачем казахам жены, когда у них не будет земли, не будет дома? Жене нужен дом.

— А зачем ты едешь, если там плохо?

— Когда человек видит змею, он убегает от нее и в огонь и в воду. Змея спрячет жало, и я вернусь домой, в мазанку на реке Чу.

С первого дня восстания старик был в отряде. В совете повстанцев занимал почетное место, как старый мятежник.

Все время под Токмаком старик был весел, держался молодцом, не пропустил ни одного боя. Уверенность, что казахский народ вырвет свободу, носила Исатая на своих крыльях. Он не замечал поражений, слабостей, какие были у повстанцев. Старческие глаза Исатая горели, как у молодого, разгоряченного коня.

Поражение подсекло Исатая. Он сделался вял, к нему вернулись болезни. Глаза его померкли, наполнились старческой, ко всему безразличной тупостью. Он потерял надежду, которая пятьдесят лет утешала его в бедности и одиночестве, прямила его семидесятилетнюю спину. Спина Исатая согнулась, руки еле-еле поднимали плетку.

Исатай шел и не знал, зачем идет. Если в первый уход в чужие страны он работал