— Каких это? Вот мы — недовольные. — Разговор происходил около госпиталя в саду, куда выздоравливающие вышли погулять.

— Ну, этих… этих… — Конышев щелкал пальцами. — «Долой войну!».

— Большевиков, — догадались выздоравливающие. — У нас в лазарете полно их. Завтра будет митинг. Приходите!

— Пустят? — спросил Иван. — Небось солдатам и собакам вход воспрещен.

— Это давно отменили везде. Выкинули вместе с царем-батюшкой.

Митинг был назначен в том же госпитальном саду. Иван и Шарафей явились раньше всех. Но скучать им не пришлось. Едва они появились, из госпиталя выпорхнула к ним молоденькая женщина в белом халате и косынке:

— Вы, товарищи, на митинг? Да, хорошо, — и очень обрадовалась. — У нас народ больной, так я попрошу вас перетаскать из сада все скамейки сюда, — и указала место.

Они перенесли десятка три скамеек и еще стол и несколько стульев из госпиталя. Женщина закрыла стол красным лоскутом и спросила:

— Проголодались, товарищи?

Они давно жили несытно. Их накормили пшенной кашей и яблочным компотом.

Начали выходить больные. Кажется, были всякие уроды, каких может сделать война: безногие, безрукие, скрюченные, обмотанные бинтами. Одни шли сами на костылях, другим помогали санитары.

Затем приехали на бричке три человека из города — два штатских, один солдат. Они сели к столу на стулья. Конышев и Шарафей, как говорится иногда, пожирали глазами все происходящее. Они еще не видывали митинга. Приготовления будто к молебну, но без икон, без попов.

Все расселись, примолкли. Один из приезжих встал и сказал, что митинг устраивает городская организация большевиков. Первое слово предоставляется делегату из действующей армии. После этого сел, а солдат встал.

Он был худой, наверно, с месяц небритый, в дырявой шинелишке, в лаптях и в такой измятой солдатской фуражке, будто не только носил ее, а сидел и спал на ней всю войну.

Говорил он вроде того, как работает молотилка, начал спокойно, внятно:

— Товарищи, я послан к вам большевиками фронта. Мы считаем, что надо кончать войну, которую затеяли царь и буржуи, расходиться по домам, отнимать у помещиков землю, брать власть в рабоче-крестьянские руки. — А потом заспешил, рассердился, только и слышно: — Долой войну! Долой Временное правительство! Посидело и хватит, уступай место постоянному! Долой богачей! Всю власть рабочим, крестьянам и солдатам!

Сорвал свою фуражку, хлопает при каждом «долой» по столу, словно выбивает пыль из нее, вот почему она такая мятая. Пока он говорил, приехавшие с ним горожане строчили какую-то бумагу, а умолк, бумагу прочитали. Это была резолюция солдат-фронтовиков, находившихся в госпитале. В ней были повторены все «долой». Резолюцию приняли одобрительным гулом, затем подписали, кто мог.

Иван Конышев вцепился в солдатика «Долой войну!», рассказал ему о положении своей команды.

— Посоветуй, как быть дальше!

— Сам-то думал? — спросил фронтовичок.

— Все время, не переставая, думаю.

— Ну и что?

— Вроде подождать надо, посидеть в горах, пока не прикончат войну. Потом сразу отсюда домой.

— Хитер, ловок! — Солдат «Долой войну!» громко расхохотался. — Значит, другие заводи квашню, меси тесто, топи печь, обжигайся, пеки хлеб, а я рассядусь за стол, когда принесут свежий каравай. Так получается?

— А ты скажи, как надо? Мы тут вроде сурков живем, в яме, а кругом горы до небес, ничего не видим и не слышим. Подскажи! — припал к нему Иван.

— Иди к нам, к большевикам. Помогай заводить квашню, месить тесто… А потом и за стол сядем.

— Нас целая команда, восемь человек. В горах скрываемся.

— Всех примем, кто не буржуй.

На этом разговор кончили: фронтовик считал, что сделал свое дело — завербовал в большевики новую группу, а Иван считал, что пристроил, наконец, свою беспризорную команду.

Можно бы идти за остальными товарищами, но Иван и Шарафей боялись, что заплутаются в горах, и решили возвращаться вместе с разведкой. Вернулись по последнему пути. Пришлось еще перезимовать в долине.

…Богатая, щедрая летом долина была скупа и сурова зимой. Если бы беженцы заготовили сено, построили скотные дворы, можно бы жить припеваючи. Но строить дворы не умели, косить не привыкли, скот, предоставленный сам себе, погиб почти весь. У Тансыка уцелел один конь да верблюд.

Плохо было и людям, многие голодали, болели. Мать Тансыка умерла от простуды и от тоски по погибшим мужу и сыну Утурбаю.

На второе лето, как только открылись горные дороги, беженцы потянулись в степь, к родным местам. Выйдя из гор, они растекались в разные стороны. Пришло время Тансыку выбирать для себя дорогу. Исатай уговаривал его поселиться вместе и служить Длинному уху. У Тансыка острые глаза и уши, у Исатая старый, опытный ум. Вдвоем-то они составят не плохого перевозчика новостей.

Тансык заговорил об этом с сестрой. Она задумалась, потом согласилась.

— Жить вместе — ладно, хорошо. Ты живи с Исатаем, я буду с Шарафеем. Мы поедем в Казань.

— Сговорились жениться?

Сестра счастливо тряхнула темной головой в ярких лентах. Через несколько дней она уехала. Остался Тансык один, как месяц в небе.

— Жить с Исатаем — самое хорошее, — одобрил и Конышев. Ничего другого он не видел для Тансыка.

Пришли в Алма-Ату. Там беженцы растеклись все. Конышев отыскал того солдатика, который завербовал его в большевики.

— Нехорошо у нас получилось, — сказал Иван сокрушенно. — Заявились мы к готовому караваю. Больно уж велики горы, можно совсем потеряться.

Да, верно, велики. Пока Иван бродил, путался в них, в России произошли две революции — Февральская и Октябрьская, — свергли и царя и Временное правительство, установилась Советская власть.

— Хватит дела и вам, хватит, — утешил его солдат «Долой