— Тихо, Сема, я думаю.

Тот сразу кивнул, послушно сказав:

— Понял.

На самом деле он ничего, конечно, не понимал. Но переспрашивать не стал, решив, что лучше подождать, когда Милославская «созреет». Татьяна и вовсе сидела в полном спокойствии, внутренне, наверное, торжествуя и испытывая чувство полного самоудовлетворения. «Я не тороплюсь», — будто бы говорила она своей непоколебимостью.

Гадалка в эти минуты на самом деле не думала ни о чем: ни о Семене Семеныче, ни даже о деле, которое вела. Единственное, что ее в данный момент интересовало — мысли Бакулиной.

Отдача от карты, к счастью Яны, пошла сразу же. Видимо потому, что подвергшись первоначально эмоциональному удару, который вряд ли может оставить равнодушной какую-либо женщину, «грудью вставшую» на защиту любимого, Татьяна теперь успокоилась, расслабилась, раскрепостилась, не старалась скрыть каких-то своих мыслей, тогда как гораздо чаще при работе Милославской с клиентами случалось наоборот.

Яна моментально почувствовала активно идущее от «Чтения» тепло. Она ощущала интенсивные волны, ударяющие в самый центр ее напряженной ладони. Гадалка сконцентрировала всю свою внутреннюю силу в одной точке тела и в следующую же минуту ее сознание окутало мутное облако, которое пульсировало, издавая какие-то звуки. В первые секунды Милославская не могла их разобрать, но уже вскоре ее мозг читал законченные по смыслу высказывания.

«Эх, Леня, Леня… Видел бы ты, каким героем я была сегодня! Не бил бы, наверное, тогда… А ведь из-за чего все? Из-за водки твоей проклятой! Говорила же: поить не буду. Чего настаивать? Хоть убей, а грамма никогда не налью. И за что только я тебя, дурака, люблю? Какой-никакой, а мужик, наверное… Хотя… Иногда и мужик-то ты неважный! Тогда-то вон, буянил, буянил и уснул. Хоть кол ему на голове теши — спит и все. Разлегся посреди пола и спит. А кто обязанности свои выполнять будет? А эта-то, мымра городская: „Убийца, убийца!“. Какой же он убийца, когда он сам с вечера до утра трупом пролежал?! Кстати, с чего они все взяли, что старуху насильно повесили? Надо сходить к Матвеевне. Та все знает…»

Облако в этот миг вдруг разорвалось, и больше Яна ничего «прочесть» не смогла. Да, собственно, ей и так все было ясно: Ермаков на самом деле к убийству не причастен, а Татьяна ей не солгала.

Милославская чувствовала ужасное недомогание, но все же попыталась открыть глаза, чтобы не возбудить паники: Три Семерки ужасно боялся ее полуобморочного состояния, а Бакулина и вовсе бы впала в шоковое состояние.

— Ну что, Сема, — вполголоса проговорила она, — вези Татьяну домой.

Видно, голос Милославской настольно переменился, что и Бакулина, и Руденко разом обернулись и удивленно посмотрели на гадалку. Она изобразила нечто наподобие улыбки и сказала:

— Я пойду, наверное, Семен Семеныч. Что-то чувствую себя неважно.

Три Семерки нахмурился, озабоченный.

— Да, видок у тебя, надо сказать, — заметил он, покачивая головой. — Может врача позвать? С сердцем не плохо?

— Нет, не надо никого, — торопливо отказалась гадалка, — это пройдет.

— Ну ладно, — согласился Три Семерки. — Только никуда ты не пойдешь. Сначала тебя довезу, а потом эту, — Руденко кивнул на Бакулину. — Спасибо скажи, — бросил он Татьяне, — что я добрый такой. Вообще-то мы подозреваемых по домам не развозим.

— Так то подозреваемые, — кокетливо тут же ответила она, — а то я — не-ви-нов-на-я!

Руденко нахмурился еще больше и нажал на газ. Милославская обрадовалась установившемуся молчанию и, поудобнее откинувшись на спинку сиденья, закрыла глаза. Она не строила сейчас дальнейших планов расследования, потому что на время утратила способность плодотворно мыслить. Яна ушла в некое оторванное от реального мира состояние и постепенно восстанавливала свои силы, пользуясь полным покоем.

Семен Семеныч, переживая за ее самочувствие, машину вел аккуратно, кочки старательно объезжал, тормозил и трогался особенно плавно. Внезапная слабость подруги его всерьез озадачила. Ему и на ум не пришло, что она успела за короткое время воспользоваться картами, и поэтому «болела». Догадайся об этом Руденко — вел бы он сейчас себя совершенно иначе: на чем свет проклинал «чертово» Янино увлечение и едва ли соблюдал правила дорожного движения.

— И куда вы меня везете? — нараспев проговорила Бакулина, оглядывая так знакомую Милославской агафоновскую глушь.

— Это, дорогая, называется Агафоновкой, — поучительно произнес Руденко.

— И никакая я вам не дорогая, — с обидой и зачем-то одергивая платье сказала Татьяна и опять погрузилась в молчание.

Яна с удовольствием вдыхала отличающийся от «центрального» воздух, врывающийся в салон через открытые окна. Этот воздух, как ей казалось, напаивал ее силой и здоровьем. Пахло травой, спелыми и спеющими фруктами, домом…

Гадалка приподнялась на сиденье.

— Джемма… Как она там? — тревожно проговорила она.

— Да все с ней в порядке, — сказал Руденко, боясь, что эта тревога ухудшит Янино состояние. — Вот, кажется, и приехали, — добавил он чуть позже, а остановившись, оглянулся на подругу: — Жива?

— Жива, — Милославская благодарно улыбнулась.

— Фу-у, — Три Семерки утер лоб рукавом, — ну и напугала ты меня!

Руденко рассмеялся, потому что почувствовал облегчение, уловив в Янином голосе знакомые здоровые нотки. — Ты это, если что, — тут же добавил Семен Семеныч серьезнее, — звони в «Скорую». Не терпи! И мне сразу звони — приеду.

— Да ничего-ничего, я поправлюсь, — сказала на это гадалка, махнув рукой.

Она притянула к себе свою сумку и открыла дверцу. Как только ноги ее ступили на землю, яркий свет фар подъезжающего сзади автомобиля ослепил ее. Милославская зажмурилась и заслонила лицо рукой.

— Ого! — воскликнул Руденко. — К тебе гости? Гони их в шею! Не до них тебе сейчас!

— Семен Семеныч, можно, я прислушаюсь к твоему совету как-нибудь в другой раз? — ответила гадалка, узнав машину Федотовых.

— Дело твое, — буркнул Три Семерки в ответ, повернув ключ зажигания.

— Сема, звони, — крикнула ему, наклонившись к окну Яна, почувствовав себя виноватой.

Голос ее за шумом двигателей двух автомобилей не был услышан, и Руденко ничего не ответил, резко тронувшись с места. Со двора послышался заунывный тоскливый и одновременно призывный Джеммин вой, а вслед за ним — радостный, нетерпеливый лай.

* * *

— Ну ты и штучка, Яна Борисовна, — покачивая головой, с чувством облегчения в голосе произнес Федотов. — Мы-то уж думали…

— Признаю, признаю, виновна, — не дала ему договорить Милославская, кивая.

— Не заболела? — Саша нахмурился. — Ты бледная.

— Нет.

— Что же ты не дала о себе знать? — радостно и одновременно с укором спросила Марина.